Энтони Троллоп - Домик в Оллингтоне

Сказав это, Лили встала и бросилась на шею матери. Куда девались все приготовленные доводы мистрис Дель. Возражения с ее стороны были невозможны, она принуждена была сознаться, что ей должно молчать. Одно только время могло сделать перемену, всякие убеждения были бесполезны. Мистрис Дель обняла свою дочь и заплакала, между тем как глаза Лили были сухи.

– Пусть будет по-твоему, – произнесла она.

– Да, мама, это лучше. Я должна действовать по-своему, не правда ли? Я только этого и хочу, хочу тиранствовать над вами, заставлять вас исполнять все мои приказания, как и следует доброй и хорошей матери. Впрочем, приказания мои не будут строги. Если вы будете послушны, я не покажусь для вас тяжелою. Опять идет Хопкинс. Я уверена, что он намерен поразить и окончательно уничтожит нас своею речью.

Хопкинс знал очень хорошо, к которому окну следовало подойти, потому что в это время только одну комнату и можно было назвать обитаемою. Он подошел к столовой и приплюснул свой нос к оконному стеклу.

– Мы здесь, Хопкинс, – сказала Лили.

Мистрис Дель отвернулась в сторону, она знала, что на щеках ее все еще были слезы.

– Да, мисс, я вас вижу. Мне нужно переговорить с вашей мама.

– Обойди кругом, – сказала Лили, стараясь отклонить от матери необходимость показаться Хопкинсу сейчас же. – Сегодня слишком холодно, чтобы открыть окно, обойди кругом, я открою тебе дверь.

– Слишком холодно! – бормотал Хопкинс по дороге к дверям. – В Гествике будет еще холоднее!

Как бы то ни было, он прошел через кухню, и Лили встретила его в прихожей.

– Что скажешь, Хопкинс? Мама не совсем здорова: у нее головная боль.

– Головная боль? Ну, так я не хочу, чтобы она усилилась. По моему мнению, свежий воздух лучше всего помогает от головной боли, жаль только, что многие его не жалуют. Если вы не будете поднимать на несколько времени рам в оранжерее, то пропадут все растения, точно так же и насчет винограда. Что же! Прикажете идти назад и сказать, почему я не видал ее?

– Ты можешь войти, если хочешь, только потише.

– Потише! Да разве вы слышали, что я шумел когда-нибудь? Извините, мама, сквайр приехал домой.

– Как! Из Гествика? И привез с собой мисс Белл?

– Он никого не привез, кроме самого себя, потому что приехал верхом, и мне кажется, сейчас же уедет назад. Он желает, мистрис Дель, чтобы вы пожаловали к нему. Он приказал поклониться вам. Не знаю, делает ли это какую-нибудь разницу.

– Во всяком случае, Хопкинс, я приду.

– А насчет головной боли говорить не прикажете?

– Насчет чего? – спросила мистрис Дель.

– Нет, нет! Не надо! – сказала Лили. – Мама будет там сию минуту. Иди, мой друг, и скажи это дяде.

Лили взяла его за плечо и повернула к дверям.

– У нее вовсе нет головной боли, – ворчал Хопкинс, возвращаясь к Большому дому. – Как любят лгать эти господа! Если бы я пожаловался на головную боль, когда бы ее вовсе не было, что бы они сказали мне? Бедный человек не должен ни лгать, ни пить и ничего такого не делать.

– Зачем это дядя воротился домой? – спросила мистрис Дель.

– Взглянуть, не перемерли ли поросята. Я удивляюсь, почему он совсем не приехал.

– Я сейчас же должна идти к нему.

– О да, разумеется.

– А что сказать ему насчет переезда?

– Я думаю, ничего. По всей вероятности, он ни слова не скажет об этом, если вы сами не заговорите.

– А если спросит?

– Положитесь на Провидение. Скажите, что у вас болит голова, как я сказала это Хопкинсу, а вы меня и не поняли. Я провожу вас до мостика.

И они вместе перешли через поляну. Лили вскоре осталась одна, и, в ожидании возвращения матери, гуляла по ближайшим к мостику дорожкам. Во время прогулки она припомнила слова, которые сказала своей матери. Она объявила ей, что считает себя тоже вдовою. «Это так и быть должно, – говорила она самой себе, размышляя о последнем разговоре с матерью. – Уж какое это сердце, которое может переноситься сюда и туда, смотря по тому, как потребуют обстоятельства, удобство и спокойствие? Когда он держал меня здесь в своих объятиях. – При этом Лили вспомнила самое место, на котором они стояли. „Моя любовь! Мой друг! Мой муж!“ – говорила она ему тогда, возвращая горячие поцелуи. – Когда он держал меня здесь в своих объятиях, я сказала ему, что так и быть должно, потому что считала его своим мужем. Он переменился, а я нет. Могло случиться, что я перестала бы его любить, и тогда сказала бы ему об этом. Я поступила бы так, как он поступил. Дрожь пробежала по всему ее телу, когда она подумала об этом, подумала о леди Александрине. Но это так скоро, очень скоро. Впрочем, мужчины не то, что женщины».

И Лили ускорила шаги, едва сознавая, где находилась, она припоминала каждую мысль, каждое слово, сказанное в течение тех немногих, но полных событиями месяцев, в которые она научилась смотреть на Кросби, как на мужа. Она говорила, что одержала победу над своим несчастьем, но бывали минуты, в которые она приходила в отчаяние: «Мне говорят: забудьте его! Да это единственная в мире вещь, которая никогда не будет забыта».

Наконец Лили услышала шаги возвращавшейся матери и заняла на мостике свой пост.

– Стойте и давайте все, что есть у вас! – сказала она, когда мать ступила на мостик. – То есть все, что стоит отдать. Что хорошего?

– Пойдем домой, – сказала мистрис Дель, – я расскажу тебе все.

В тоне голоса мистрис Дель, когда она предложила своей дочери идти домой, где обещала передать ей весь запас новостей, было что-то особенное, не допускавшее никаких шуток со стороны Лили. Отсутствие ее матери продолжалось целых два часа, в течение которых Лили продолжала гулять по саду и наконец с нетерпением стала ожидать, когда послышатся шаги отсутствующей. В течение этих долгих двух часов между дядей и ее ма терью, должно быть, происходило какое-нибудь серьезное объяснение. Свидания, на которые мистрис Дель от времени до времени была приглашаема в Большой дом, обыкновенно продолжались не больше двадцати минут, и для того, чтобы передать девицам весь запас новостей, достаточно было пройти раз или два вокруг сада, при настоящем же случае мистрис Дель положительно отказалась говорить, пока не вошла в свой дом.

– Мама, неужели он приехал нарочно за тем, чтобы видеться с вами?

– Думаю, нарочно, душа моя. Он и тебя желал видеть, но я выпросила позволение отложить это до тех пор, пока не переговорю с тобой.

– И меня желал видеть? Для чего же?

– Собственно, для того, чтобы поцеловать тебя и приказать, чтобы ты его любила, единственно для этого. Он не сказал бы тебе слова, которое могло бы возбудить в тебе досаду.

– В таком случае я поцелую его и буду его любить.

– Да, мой друг, ты полюбишь его, когда я расскажу тебе все. Я торжественно обещала ему оставить всякую идею о переезде в Гествик, так что дело это решено.