Ричард Йейтс - Одиннадцать видов одиночества

Не стану делать вид, что я начисто о нем забыл, но не будет преувеличением сказать, что в первые несколько секунд мне было трудно представить, что я и вправду когда-то на него работал, что я вообще мог собственноручно возиться с дурацкими фантазиями простого таксиста. Это привело меня в замешательство, то есть заставило вздрогнуть, смущенно осклабиться в трубку, склонить голову и пригладить свободной рукой волосы — я стеснялся показать, что noblesse oblige [32] Положение обязывает (фр.) . , а в душе смиренно обещал себе, что на этот раз я сделаю все возможное и невозможное, чтобы ничем не обидеть Берни, чего бы он ни хотел от меня на этот раз. Помню, я даже пожалел, что Джоан нет дома и мою доброту никто не заметит.

Но он сразу же стал спрашивать о ребенке. Девочка или мальчик? Замечательно! А на кого похожа? Да, в общем-то, что тут скажешь, в этом возрасте они еще ни на кого особенно не похожи. Ну и каково быть отцом? А? Очень даже неплохо? Вот и прекрасно! Тут вдруг он переменил тон и заговорил с какой-то странной вежливостью и почтением, будто он был слугой, который давно уволился и вот теперь спрашивает о здоровье бывшей хозяйки.

— А как миссис Прентис?

У него в гостях она была и Джоан, и Джоани, и душенькой — трудно было поверить, что он вдруг забыл, как ее зовут; оставалось предположить, что в тот вечер он все-таки не услышал, как она попрощалась с ним на лестнице, и что, может быть припоминая, как она стояла тогда в другом конце комнаты с кухонным полотенцем в руках, он даже считал, что именно ее давлением объяснялась моя тогдашняя непреклонность по поводу этих проклятых десяти долларов. Теперь же мне ничего не оставалось, как ответить, что она в порядке.

— А как у вас дела, Берни?

— Да как, — сказал он. — Со мной-то все в порядке. — Тут его голос стал отстраненным и приглушенным, будто он говорил с врачом в больничной палате. — Но пару месяцев назад я чуть не потерял Роуз.

Нет-нет, теперь уже все в порядке, заверил он меня; опасность миновала, ее уже выписали из больницы, и дома ей гораздо лучше, но когда он заговорил об «анализах» и «лучевой терапии», я ощутил жуть обреченности, которая охватывает каждого, как только в воздухе повисает запретное слово «рак».

— Бог мой, Берни, — сказал я. — Как жаль, что она заболела. Пожалуйста, передай ей наши…

Наши — что? Приветы? Наилучшие пожелания? Мне вдруг показалось, что в этом было какое-то непростительное высокомерие. «Передай, что мы ее любим», — сказал я и тут же прикусил губу, испугавшись, что именно эта фраза как раз и звучала высокомернее всего.

— Передам! Передам! Конечно передам, Боб! — сказал он, и я обрадовался, что выразился именно так. — Но звоню я тебе не поэтому. — Он ухмыльнулся. — Не бойся, никакой политики. Дело вот в чем. У меня теперь работает дико талантливый мальчик, Боб. Настоящий художник.

Боже милостивый, как слабо и запутанно писательское сердце! Знаете, что со мной произошло, когда он произнес эти слова? Со мной случился припадок ревности. Художник, да? Я бы, черт побери, показал им, кто на самом деле художник в этой писательской лавочке.

Но Берни тут же заговорил про «полосы» и про «макеты», и я с облегчением забыл о соперничестве и вернулся к старой доброй иронической отстраненности. Какое облегчение!

— А, так ты имеешь в виду, что он рисует! Комиксы, да?

— Именно. Боб, если бы ты видел, как этот мальчик рисует! Знаешь, что он творит? Я у него получаюсь вроде бы как я, но в то же время немножко как Уэйд Мэнли. Можешь себе представить?

— Здорово, Берни.

Теперь, когда меня вновь охватила старая добрая отстраненность, я понял, что надо быть настороже. Рассказов ему, пожалуй, больше не понадобится — у него их, наверное, и так уже полная греденция, так что художнику есть с чем работать, — но ему все равно будет нужен автор, чтобы делать раскадровку, или как она там называется, а также реплики, которые художник будет вставлять в пузыри, и теперь мне придется сказать ему, по возможности мягко и с достоинством, что я этим автором быть не собираюсь.

— Боб, — сказал он, — на этот раз все действительно выстраивается. Доктор Корво, как только увидел эти комиксы, сразу сказал: «Берни, забудь ты про журналы, забудь про книги. Считай, что ты нашел наконец решение».

— Берни, ну это действительно здорово, правда.

— Так вот почему я звоню, Боб. Я знаю, что ты очень занят в этом своем «Юнайтед пресс», но я подумал, что, может быть, ты нашел бы немного времени и…

— Я больше не работаю в «Юнайтед пресс», Берни, — и рассказал ему про свой пиар-отдел.

— Вот как, — сказал он. — Такое впечатление, что и у тебя, Боб, дела пошли в гору. Поздравляю.

— Спасибо. Но суть в том, Берни, что едва ли у меня сейчас будет время хоть что-то написать для тебя. Ну то есть мне бы, конечно, хотелось, дело не в этом; просто ребенок отнимает много времени, и потом у меня есть своя работа — я, видишь ли, начал писать роман, — и я правда думаю, что лучше мне сейчас ни за что другое не браться.

— Ага. Ну что же, ладно, Боб, не переживай. Понимаешь, я просто думал, что, если бы мы могли воспользоваться твоими литературными талантами, для нас это была бы настоящая удача.

— Очень жаль, Берни, искренне желаю тебе успеха.

Вы-то уже наверняка догадались, но до меня, клянусь, смысл этого разговора дошел не раньше чем через час после того, как я с ним попрощался: на этот раз Берни и не собирался просить меня что-то написать. Он думал, что я по-прежнему работаю в «Юнайтед пресс» и мог бы помочь с размещением его комиксов в газетах.

Ясно помню, что я делал, когда меня осенило. Я менял дочери подгузник, вглядываясь в ее прекрасные круглые глаза, будто ожидая, что она поздравит меня или скажет спасибо за то, что мне опять удалось не уколоть ее булавкой, — именно за этим занятием я и припомнил, как он замялся, когда говорил «если бы мы могли воспользоваться твоими…».

Замялся он, должно быть, потому, что в этот момент ему пришлось отказаться от всех продуманных до мелочей строительных планов, хотя их еще можно было выразить словами «твои связи в „Юнайтед пресс“» (он ведь не знал, что меня уволили, и вполне мог думать, что в газетном мире у меня осталось столько же прочных связей, сколько у доктора Корво в детской психологии или у Уэйда Мэнли в Голливуде), и все же он закончил фразу моими писательскими талантами. Я вдруг понял, что, сколько я ни наступал себе на горло, стараясь не задеть чувств Берни в этом телефонном разговоре, в конце концов именно Берни сделал все возможное, чтобы не задеть моих.

Не скажу, что все эти годы я много о нем думал. Было бы красиво рассказать, что я не сажусь в такси, пока не разгляжу как следует затылок или профиль водителя, но это неправда. Хотя, что правда, то правда — и я только сейчас об этом подумал, когда в личном письме мне нужно сформулировать нечто очень щекотливое, — мне частенько приходит в голову одна и та же фраза: «У меня сегодня нет времени написать тебе короткое письмо, поэтому пришлось писать длинное».