Иван Катков - Еще один день [СИ]

Низкорослый провокатор налил по второй:

— Надо бы добить, че две капли оставлять… Свет, ты как, не надумала?

Девушка брезгливо сморщилась.

— А мне с девками вообще не везет, — закусив долькой лимона, высказался Леня. — Вот на той неделе выходим с Сизым из инста, трезвые, кстати, ниче не думайте. Садимся в трамвай. Сизый говорит: "я у окна сяду", дитятко великовозрастное. Ну и я решил на принцип пойти. "Я тоже, — говорю, — у окна хочу". В результате я сел у окна позади него, на соседнем сиденье. И тут к Сизому подсаживается симпотный бабец. Скарлет Йохансон, один в один. Но ни прошло и минуты, как она встает и пересаживается на другое сиденье. Сизый поворачивается ко мне и говорит: "Лень, я че, так хреново выгляжу, что от меня телки шарахаются?" А я ему: "Не грузись, у меня положение еще хуже, ко мне вообще никто садится".

Миша усмехнулся, покачал головой, задумался. Вспомнил девушку, в которую был влюблен, когда учился на первом курсе универа. Мишина возлюбленная, высокая, с пышными каштановыми волосами и слегка вздернутым носиком, каждое утро, в одно и то же время, ждала свою маршрутку на остановке. Костенея от смущения, Миша не сводил глаз с ее разлетающихся на ветру волос. В следующее мгновение она садилась в автобус и уезжала. А Миша, словно в кататоническом ступоре, не сходил с места. Так продолжалось недели две. "Юный Вертер" дежурил на остановке, даже в те дни, когда у него не было занятий в университете. Сначала девушка не обращала внимание на странного двухметрового амбала в допотопной лыжной шапочке, а потом стала поглядывать на него с недоумением и опаской. Спустя время, набравшись храбрости, Миша вошел следом за ней в маршрутку, а после даже отважился опуститься рядышком на сиденье. Однако заговорить не решался. Возможно, он предпочел любить ее издалека, как Блок Любу Менделееву.

Потом произошла катастрофа. Миша увидел свою "прекрасную даму" в компании с каким-то хмырем в модном укороченном пальто и зауженных джинсах. Парочка держалась за руки. Хмырь что-то нашептывал ей на ухо, девушка хихикала.

Миша перестал ездить на пары, закрылся в комнате. Целыми днями он пил коньячный спирт и слушал "Гражданскую оборону". Лене с Женей пришлось здорово потрудится, чтобы вытащить друга из запойной депрессии. Никто и представить не мог, что этот твердый, скупой на эмоции богатырь окажется столь хрупким и тонким лириком. Тогда Леня и придумал ему прозвище- "Лермонтов".

Выкурив на балконе сигарету, Женя вернулся в комнату. Сквозь приоткрытую дверь спальни увидел склонившуюся над ноутбуком фигуру. Женя догадался, что это и есть Алискин квартирант. Худощавый парень в очках сидел на высоком табурете и с бешеной скоростью молотил по клавишам. Изредка он отрывался от монитора и нервно потирал виски.

К трем часам дня употребили половину заготовленного спиртного. "Гуманоид" клеил девушек и дрейфовал по квартире с пивной кружкой в руке. Миша "Лермонтов" задремал у телевизора.

Громко играла музыка. В центре зала расположился добротно сервированный стол. Света расставляла горшочки с грибной запеканкой. Программист наконец выбрался из своей комнаты, молча опустился на диван и уткнулся в телефон.

За стол уселись около десяти вечера.

Леню развезло. Подперев ладонью щеку, он ковырял вилкой в тарелке и лениво жевал. На лбу выступила испарина, изо рта вываливалась еда.

Света, устроившись рядом с Женей, хлопотала:

— Не стесняйся. Тебе салатику доложить? А горячего?

— Совсем чуточку, — манерничал Женя, наполняя ее бокал.

— А ты знаешь, — неожиданно заявила Света, — я ведь давно хотела с тобой познакомиться.

— Неужели. С чего вдруг?

— Я прочла несколько твоих рассказов в инэте. Мне знакомый ссылочку бросил. Хочешь узнать, что я об этом думаю?

— Нисколько. Если честно, мне все равно.

— Лукавишь, — она больно ущипнула его ниже лопатки, — зачем ты тогда пишешь, если тебе не интересно, что об этом скажут?

— Не могу не писать. Потребность организма, — с набитым ртом ответил Женя.

— Мне кажется, это принцип графоманов.

— Ты не права, графоман получает наслаждение от того, что он пишет. От самого процесса. А для меня это труд, к тому же — неблагодарный.

— Ты пишешь для себя?

— Ни в коем случае. Автор и читатель должны создавать диалектическое целое… И вообще, Свет, может закроем тему?

— Погоди, погоди, — ерзала она на стуле, — а ты правда лежал в психушке?

— Было дело. От армии косил. Ничего интересного.

— Как это ничего интересного?! Наоборот! Расскажи, а?

— Не стоит.

— А почему тебя не печатают? Не формат? Или таланта не хватает? Или ты пишешь для того, чтобы подавить свои комплексы? Знаешь как это называется? Сублимация. Это я тебе как дипломированный психолог говорю.

— Что ж, возможно… Возможно, это сублимация моего бессознательного… Дядюшка Фрейд, к примеру, утверждал, что вся человеческая культура связана с сублимацией либидо. Возможно… но послушай, Свет, я пришел сюда отдохнуть, а не вести эти долбанные псевдо-интеллектуальные психологические диспуты. Извини.

Женя встал из-за стола и вытер рот салфеткой. Прошел в ванную, поплескал на лицо холодной водой. Облокотился на стиральную машину. Курил, разглядывая детские наклейки на кафельной стене. В дверь несмело постучали. Вошла Света.

Женя отрешенно смотрел на огонек тлеющей сигареты.

Света молчала.

— Не обижайся, если я достала тебя своими допросами, — тихо произнесла она, — просто мне интересно было с тобой пообщаться, понять, что ты за человек.

— Да ерунда, все нормально, — Женя выпустил струйку дыма, — ну и как?

— Что — как?

— Поняла, что я за человек?

— Я поняла, что все, что про тебя говорят — не правда.

— А что говорят?

— Разное, но в основном гадости.

— Это нормально. Человек — тщеславное животное. Он скорее согласиться на то, чтобы его поливали грязью, нежели молчали о нем.

— И все равно, мне кажется, я перед тобой виновата. Как я могу загладить свою вину? — улыбнулась Света и глянула на него исподлобья.

— А который час? — сощурившись от попавшего в глаз дыма, Женя вмял окурок в пепельницу.

— Без двадцати двенадцать, — Света поправила миниатюрные часики на хрупком серебряном браслете.

Женя расстегнул ширинку. Девушка опустилась на колени.

"Лермонтов" хлопнул пробкой шампанского. Разлил по бокалам. Гремели кремлевские куранты. Все, кроме Лени, поднялись с фужерами, и выжидающе следили за секундной стрелкой на экране телевизора. В унисон ударам часов Леня икал, изгибаясь всем телом.

Девять! Десять! Одиннадцать! Двенадцать!

Под торжественное вступление гимна, перезвон фужеров и крики "ура!" он низвергнул весь накопленный за вечер стафф. Ошметки колбасы вперемешку с красным вином сползли со скатерти на пол.