Сергей Шикера - Выбор натуры

Когда же до Сараева, наконец, дошло, что речь идет о прохоровской истории с гастарбайтером, он изумленно уставился на Вадима, но, не получив даже ответного взгляда (боковым-то зрением тот его удивление наверняка заметил), нахмурился и за все время не проронил ни слова.

– Я так понял, что это не совсем ваш водочный магнат? – мрачно спросил он, когда они оказались на улице.

– Его близкий приятель, школьный друг.

– Школьный друг?

– Ну да. А что здесь такого? Он пока представляет его интересы.

– А через соседей подобраться не пробовали? Или родственников жены?

– Это лишний раз доказывает, что мне не стоит вам всего говорить, – раздраженно ответил Вадим.

– Ладно, как хотите. Только зря всё это. Я вам, кажется, ясно сказал, что не собираюсь ни работать, ни иметь дело с Прохором…

– С кем?

– С Прохорчуком.

– А-а, вы опять об этом. Да… тяжело с вами. Ну, еще немного раньше вы мне говорили, что совсем не знаете, как сейчас делаются дела. Так что положитесь, пожалуйста, хотя бы в этом на меня. Вы хотите снимать? А на какие шиши, извините? Время идет. Сценария нет. Деньги нужны уже сейчас. Подо что-то я должен их просить, или как? С вами ни тпру ни ну… Вот, человек готов выложить хорошую сумму за рекламу его водки. Чем плохо? Пару раз поставим в кадре бутылку на стол, и все дела…

– А за столом будут сидеть кришнаиты?

– Вы зря смеетесь. С ними вопрос еще не решен. Но это хоть какое-то начало. Я имею в виду водку. Завтра я могу его смело называть в числе тех, кто финансирует наш фильм. А там, смотришь, и другие потянутся. Но хоть что-то, хотя бы такую рыбу, я должен им рассказывать? Как вы считаете?.. И потом. Я понимаю, у вас с вашим другом какие-то счеты, но надо же смотреть объективно. По-моему очень неплохой вырисовывается сюжет. Во всяком случае, судя по тому, что я услышал. Такая жесткая история про бесправного гастарбайтера в современной России… Вторая половина там вообще сплошной экшн, крутой боевик. Герой попадает в рабство на строительстве у крупного чиновника, передает известие на родину, и в Москву приезжает его спасать родной брат. Ну и там еще история любви, естественно. Чем плохо?

– Послушайте, я вам русским языком сказал, что ни в каком виде сотрудничать с Прохором не собираюсь. Вам это понятно?

– Понятно-понятно. Что вы так нервничаете?

– Ну и прекрасно.

Сараев повернулся и пошел прочь. Остановился. «Нет, так дело не пойдет. Никакая это не “рыба”, они всерьез всё решили. Надо рубить прямо сейчас. Потом будет поздно». Он нагнал уходящего Вадима и на этот раз громко, почти срываясь в крик, сказал:

– Нет, вам не понятно. Я вашу тактику насквозь вижу! Вы соглашаетесь, а сами продолжаете гнуть ту же линию. И всё это делаете специально!

– Что я делаю?

– Приучаете меня к этой мысли. Проверяете, как пройдет. И сегодня хотели посмотреть, как пройдет, для этого и позвали. Не пройдет! Слышите?! Не пройдет! И запомните. Одно слово! Еще одно только слово: Прохор – и между нами всё кончено! Я найду себе другого продюсера!

Глядя на лицо Вадима, выражавшее в эту минуту несвойственную ему ледяную твердость, Сараев понял, что все его угрозы – чепуха. Что всё у них с Прохором решено. Пока он им еще нужен, но как только они получат под его имя деньги, он тут же будет отодвинут, если вообще не выкинут. Тут и к гадалке не ходи.

– Андрей Андреевич!

Рядом стояла машина Павла. Сараев подошел, открыл дверцу, но передумал.

– Нет, – сказал он, – мне надо пройтись.

Ему не хотелось сейчас отвечать на вопросы Павла, да и его привязчивость последнее время действовала на нервы. Свой срыв с Вадимом он отнес к скверному самочувствию – накануне вечером выходил в магазин легко одетым и, кажется, простыл.

Дома, болтая стручком красного перца в стакане с водкой, Сараев думал о том, как невыносимо пестра стала его жизнь. Такого не было со времен молодости. Вот разве что во время запоев. Ну так он и пить бросал отчасти потому, что не справлялся с наплывом впечатлений. Однажды в поисках крема для бритья он забрел в небольшой магазин на Степовой и упал там в обморок. Всё дело было в зеркальных стенах, удваивающих бесконечное множество мелких предметов на витринах. Сознание отчаянно заметалось между предметами, между предметами и их отражениями и между самими отражениями, и уже в следующую секунду он грянулся на плиточный пол. Его быстро подняли, но едва он пришел в себя, как та же лавина ринулась в ту же брешь, в глазах зарябило, и он едва не опрокинулся снова. Пришлось выходить из магазина зажмурившись, держась за юношу-поводыря. Нечто похожее происходило в последние месяцы, только дурнота накапливалась исподволь, день за днем. А всё оттого, что он опять, как когда-то, отдался вольному течению жизни. Доверился ей. После всего. Вот как это объяснить?

Сараев выпил заряженную перцем водку и ткнулся носом в горбушку. Потолкавшись плечами в стены, втиснулся в угол и запрокинул голову. Жгучая вспышка в желудке медленно разливалась по телу.

В его ростовском детстве неброский мужской голос пел: «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно!» Песня звучала каждый день не по одному разу, и ее спокойного маршевого оптимизма не ахти какому жизнелюбу Сараеву хватило аж на сорок лет. Его и воспитывали в том же духе – в наставлениях быть добрым, честным, скромным всегда просвечивал примерно тот же смысл: главное, веди себя достойно, а уж жизнь как-то сама, разумно и доброжелательно тобой распорядится. Так бы оно, вероятно, и было, если б не его хождение в кино – вот тут, в самом начале, он сплоховал, полез не в свои сани, запросил чего-то чрезмерного и, что самое печальное, сразу же получил. Еще и с черного хода. Что ж, история с лилипуткой явилась справедливой расплатой. Он это признал. Но, увы, этим дело не кончилось. Откуда-то сразу же появилась в нем странная двойственность: с одной стороны, он даже был благодарен за то, что ему дали уйти незаметно, а с другой – почему-то был уверен, что жизнь, сама из себя, обязательно найдет возможность как-то отметить этот его поступок. Долгожданная беременность жены и стала в его глазах таким поощрением. Заслуженной наградой, лишний раз утвердившей его в мысли, что он и впрямь совершил что-то значительное. Может быть, он поплатился вот за это сытое ощущение заслуженности? Поплатился?!.. Нет, к черту такие расчеты! К черту такую жизнь с такой взаимностью! Не было и не могло быть на нем такой вины, чтобы расплачиваться болезнью сына и всем дальнейшим. Не было ни вины, ни наказания, не было никогда и ничего, кроме черной ледяной пустоты вокруг (точь-в-точь, как в том кошмаре наяву, когда он ткнулся головой в сугроб). Казалось, он уяснил себе это раз и навсегда. И вот надо же. Стоило только чуть-чуть потеплеть, забрезжить какому-то, как вот теперь, мутному просвету, как в нем опять зашевелился тот тепленький песенный оптимизм, заиграл бодрый мотивчик…