Оноре Бальзак - Мелкие неприятности супружеской жизни [сборник]

– Он сказал, что ты слишком здорова! – восклицает Адольф, выведенный из терпения.

Каролина в слезах падает на диван.

– Что с тобой?

– Со мной все самое плохое… Я тебе в тягость, ты меня больше не любишь… Я не желаю видеть этого врача… Не знаю, почему госпожа Фуллепуэнт посоветовала его позвать, он наговорил мне столько всякого вздору!.. и вообще, я лучше него знаю, чего мне не хватает…

– Чего же?

– Неблагодарный, и ты еще спрашиваешь? – говорит она, опуская голову на плечо Адольфа.

Перепуганный Адольф думает: «А ведь доктор прав, ее требовательность может развиться до степеней болезненных, и что тогда со мною станется?.. Значит, приходится выбирать между физическим помешательством Каролины и каким-нибудь юным кузеном».

Каролина меж тем с мрачным исступлением принимается петь мелодию Шуберта [627].

Если вы смогли понять эту книгу… (между прочим, подобное предположение делает вам неслыханную честь: ведь самый глубокомысленный автор не всегда понимает, а вернее даже сказать, никогда не понимает, как можно истолковать его книгу, какое влияние она окажет, пользу она принесет или вред), итак, если вы уделили кое-какое внимание этим сценкам супружеской жизни, вы, возможно, заметили их окраску…

– Какую окраску? – спросит, возможно, иной бакалейщик. – Обложки книг бывают окрашены в желтый, синий, бежевый, бледно-зеленый, перламутровый, белый цвет.

Увы! у книг бывает еще и другая окраска, одни авторы их окрашивают, а другие порой эту окраску заимствуют. Некоторые книги линяют на другие. Более того. Книги бывают блондинками и брюнетками, светлыми шатенками и рыжеволосыми. И наконец, у книг есть пол! Нам известны книги мужского и женского пола [628], а также, увы, книги бесполые; впрочем, наша книга, надеемся, к этой категории не относится – если, конечно, вы готовы оказать честь этому собранию нозографических историй и признать его книгой.

До сих пор мы вели речь только о тех неприятностях, какие женщина доставляет мужчине. Следовательно, вы познакомились только с мужской стороной книги. Но если слух у автора такой острый, какой ему приписывают, он не может не расслышать восклицания и порицания, излетающие из уст не одной разъяренной женщины:

«Нам толкуют исключительно о неприятностях, от которых страдают эти господа, как будто они не причиняют мелких неприятностей нам».

О женщины! ваш голос был услышан, потому что, если мы вас порой и не понимаем, не услышать вас довольно затруднительно!..

Итак, было бы в высшей степени несправедливо предъявлять вам одним те упреки, которые всякое общественное существо, связанное узами (брака), имеет право адресовать этому установлению – необходимому, священному, полезному, в высшей степени охранительному, но несколько стеснительному, чересчур облегающему, а порой, напротив, чересчур свободному.

Скажу больше! Подобная пристрастность обличала бы в авторе кретина.

В писателе уживаются много разных людей, причем все они, а следовательно, и автор обязаны походить на Януса: смотреть и вперед, и назад, быть переносчиками вестей, изучать одну и ту же идею с разных сторон, поочередно превращаться то в Альцеста, то в Филинта [629], не все высказывать, но все знать, никогда не наскучивать и…

Не станем доканчивать перечисление, иначе мы откроем все, что думаем, а это испугает всех тех, кто размышляет об условиях существования литературы.

Вдобавок автор, берущий слово посередине собственной книги, походит на того простофилю из «Живой картины», который вставил в живописный портрет свою физиономию [630]. Автор хорошо помнит, что в палате депутатов никто не берет слово между двумя голосованиями по одному и тому же вопросу. Итак, довольно!

Перейдем к женской половине книги; ведь для того чтобы вполне уподобиться браку, книга эта обязана стать в большей или меньшей степени гермафродитом.

Две юные особы, Каролина и Стефания, были неразлучными подругами в пансионе мадемуазель Машфер, одном из самых знаменитых воспитательных заведений предместья Сент-Оноре, а недавно вышли замуж; они сошлись на балу у госпожи де Фиштаминель и разговорились в одном из будуаров, сидя в амбразуре окна.

Было так жарко, что один мужчина еще прежде этих молодых дам захотел подышать ночной прохладой и вышел на балкон; цветы, стоявшие на подоконнике, скрыли его от взоров двух подруг, и потому они вели разговор в полной уверенности, что их никто не слышит.

Мужчина этот был лучшим другом автора.

Одна из молодых дам сидела спиной к оконному проему и наблюдала за тем, что происходит в будуаре и гостиных. Другая забилась в угол, чтобы уберечься от сквозняка, от которого, впрочем, ее защищали муслиновые и шелковые занавески.

Будуар был пуст, бал только начинался, на зеленом сукне ломберных столов поджидали игроков колоды карт, еще не вынутые из тонкой обертки, в которую их одели содержатели карточного откупа.

Танцевали вторую кадриль.

Все, кто ездит на балы, знают эту фазу больших приемов, когда еще не все гости съехались, но залы уже полны, – фазу, наводящую ужас на хозяйку дома. Сравнить ее можно только с той минутой, когда решается судьба сражения.

Теперь вы понимаете, как случилось, что разговор, который должен был остаться в глубокой тайне, ныне предается тиснению.

– Итак, Каролина?

– Итак, Стефания?

– Итак?

– Итак?

Дружный вздох.

– Неужели ты забыла наш уговор?

– Нет…

– Почему же ты до сих пор не навестила меня?

– Меня ни на минуту не оставляют одну; только здесь и можно перемолвиться словом…

– Ах! если бы мой Адольф вел себя так же!.. – восклицает Каролина.

– Ты ведь видела нас с Арманом в ту пору, когда он за мной ухаживал – не знаю, право, почему это так называют…

– Да, видела и восхищалась, мне казалось, что ты очень счастлива, потому что нашла свой идеал: красавец, всегда прекрасно одет, в желтых перчатках [631], борода аккуратно подстрижена, сапоги лаковые, белье белоснежное, всегда опрятен, всегда учтив…

– Говори, говори дальше.

– Словом, мужчина хорошего тона; и разговаривал всегда нежно, как женщина, никогда не повышал голоса. А как он обещал дать тебе счастье и свободу! Каждую фразу обрамлял палисандровым деревом. Одевал свои речи шалями и кружевами. В каждом его слове слышался стук копыт и шум экипажа. Тебя ожидали миллионные свадебные подарки. Мне казалось, что Арман – бархат, гагачий пух и в браке тебя ждут одни блаженства.

– Каролина, мой муж нюхает табак.

– Подумаешь! а мой курит…

– Но мой нюхает его так часто, как, говорят, делал Наполеон, а я ненавижу табак; он это прознал и семь месяцев обходился без табака… Чудовище!