Оноре Бальзак - Мелкие неприятности супружеской жизни [сборник]

– Но у всех мужчин свои привычки, им надо чем-то себя занимать.

– Ты не можешь вообразить, как я мучаюсь. Ночью просыпаюсь и начинаю чихать. Вся подушка усыпана крошками табака; только начну засыпать, как вдыхаю их и подскакиваю до потолка. А негодяй Арман, кажется, привык к таким сюрпризам и даже не просыпается. Куда ни посмотрю, в доме все обсыпано табаком, как будто я вышла замуж за содержателя табачного откупа.

– Но ведь это все сущие пустяки, милочка, если муж у тебя добрый и ласковый!

– В том-то и дело, что он холоден, как мрамор, чопорен, как старик, разговорчив, как солдат на часах, и вообще он один из тех людей, которые на все говорят «да», а поступают по-своему.

– А ты скажи ему «нет».

– Уже говорила.

– И что?

– А вот что: он пригрозил, что отнимет у меня часть моего пенсиона и потратит на то, чтобы обойтись без меня…

– Бедная Стефания! это же не человек, а чудовище!..

– Чудовище спокойное, методическое, которое прикрывает лысину накладкой и каждый вечер…

– Что каждый вечер?..

– Сейчас узнаешь!.. Каждый вечер кладет в стакан с водой вставную челюсть.

– В какую же ловушку ты угодила! Но Арман по крайней мере богат?..

– Понятия не имею.

– Боже мой! Ты, кажется, скоро сделаешься очень несчастлива… или очень счастлива.

– А ты, милочка?

– Мне до сих пор не на что жаловаться, кроме одной-единственной вещи. Но она несносна.

– Бедняжка! ты не сознаешь своего блаженства. Так в чем дело, скажи…

Тут одна молодая дама принялась шептать что-то на ухо другой так тихо, что невозможно было разобрать ни слова. Затем разговор продолжился или, вернее сказать, закончился следующим образом:

– Твой Адольф ревнив?

– Да к кому же ему ревновать? Мы ведь не расстаемся ни на минуту, и это, милочка, довольно-таки неприятно. У меня уже больше сил нет. Я даже зевнуть не смею, нужно все время изображать любящую жену. Это утомительно.

– Каролина?

– Да?

– Что ты будешь делать?

– Терпеть. А ты?

– Воевать с табачным откупом…

Эта глава призвана доказать, что в отношении разочарований мужской и женский пол квиты.

Юноша покинул родной город и выехал из департамента, окрашенного на карте господина Шарля Дюпена более или менее ярким цветом [632]. Он мечтал о славе, неважно какой: великого художника или романиста, журналиста, поэта или государственного мужа.

Чтобы все оценили его сполна, юный Адольф де Шодорей хочет прославиться, заставить говорить о себе, выбиться в люди. Итак, эта глава адресована всем тем честолюбцам, которые являются в Париж, движимые силой то ли физической, то ли моральной и проникнутые бешеным желанием ниспровергнуть все репутации, дабы воздвигнуть на образовавшихся руинах собственный пьедестал; рано или поздно их постигает разочарование.

Поскольку мы говорим о явлении обыкновенном и характерном для нашей эпохи, возьмем для примера того героя, которого автор в другом месте нарек Провинциальной знаменитостью в Париже [633].

Адольф догадался, что самое прибыльное занятие – купить за 12 франков 50 сантимов склянку чернил, пучок перьев и стопу бумаги большого формата [634], а затем разрезать каждый из двух тысяч листов, составляющих стопу, на четыре части и продать все это за 50 000 франков, впрочем потрудившись предварительно написать на каждой четвертинке листа по пятьдесят строк, обличающих отменный слог и пылкое воображение.

Эта возможность превратить 12 франков 50 сантимов в 50 000 франков, исходя из цены двадцать пять сантимов за строчку, подстрекает многие семейства отправлять юношей, которые могли бы с пользой трудиться у себя в глуши, в парижский ад.

В родном городе убеждены, что юноша, вывозимый в столицу таким образом, одарен воображением ничуть не менее пылким, чем у самых прославленных авторов. Он хорошо учился в школе, сочиняет миленькие стишки, слывет человеком остроумным; наконец, нередко в число его грешков входит прелестная новелла, напечатанная в местной газете и снискавшая восхищение всего департамента.

Несчастные родители так никогда и не узнают того, что с огромным трудом постигнет в Париже их сын, а именно:

что невозможно стать писателем и как следует выучиться французскому языку, не проведя двенадцать лет в геркулесовых трудах;

что необходимо изучить до мельчайших подробностей жизнь всего общества, чтобы сделаться настоящим романистом, ибо роман есть история частной жизни наций;

что великие рассказчики (Эзоп, Лукиан, Боккаччо, Рабле, Сервантес, Свифт, Лафонтен, Лесаж, Стерн, Вольтер, Вальтер Скотт, безвестные арабы, сочинившие сказки «Тысячи и одной ночи») были все до единого одарены великим гением и колоссальной эрудицией.

Между тем провинциал Адольф проходит свою литературную школу в многочисленных кофейнях, вступает в Общество литераторов [635], нападает без разбора на талантливых людей, которые не читают его статей, смягчается, убедившись в бесполезности своих критических атак, приносит новеллы в газеты, которые перебрасываются ими, точно мячиком, и наконец, после пяти или шести лет более или менее утомительных занятий и ужасных лишений, дорого обходящихся его родителям, он завоевывает определенное положение .

Вот в чем заключается это положение.

Благодаря системе взаимного страхования посредственных литераторов, которую один довольно изобретательный писатель назвал литературной приязнью [636], имя Адольфа частенько красуется среди имен знаменитостей либо в проспектах книгопродавцев, либо в газетных объявлениях о книгах, готовящихся к выходу.

Книгопродавцы возвещают о выходе одного из его сочинений в рубрике под обманчивым названием «В печати», которую можно было бы назвать типографическим зверинцем для медведей [637].

Порой Шодорея упоминают в числе надежд юной словесности [638].

В течение одиннадцати лет Адольф де Шодорей по-прежнему числится юным литератором: он успевает полысеть, но не покидает рядов юной словесности; в конце концов рецензиями на спектакли и прочими бесславными трудами он зарабатывает себе право бесплатного прохода в театры; он пытается прослыть добрым малым и чем меньше сохраняет иллюзий относительно славы и парижского света, тем больше проживает лет и тем больше наживает долгов.

Некая газета, находящаяся в последней крайности, просит у Адольфа одного из его медведей, исправленного друзьями, многократно причесанного, вылизанного и благоухающего ароматами всех жанров, бывших некогда в моде, а ныне забытых. Книга эта становится для Адольфа тем, чем была для капрала Трима его знаменитая шляпа, которую он то и дело пускал в ход [639], ибо в течение пяти лет кряду «Все ради женщины» (окончательное название) остается одним из самых пленительных произведений нашей эпохи.