Оноре Бальзак - Мелкие неприятности супружеской жизни [сборник]

Этой самодовольной записке не придали значения писцы нотариуса, составлявшие опись имущества покойного господина Фердинанда де Бургареля, который недавно был оплакан политиками, художниками и любовницами и смерть которого положила конец великого провансальскому роду Боргарелли, ибо фамилия Бургарель, как всем известно, представляет собой искаженное Боргарелли, подобно тому как фамилия французских Жирарденов произошла от флорентийских Герардини [652].

Умный читатель без труда сообразит, к какому периоду жизни Адольфа и Каролины относится это письмо.

Я думала, что найду свое счастье в браке с художником, чьи таланты столь же велики, что и обаяние, с мужчиной возвышенного характера и острого ума, преисполненным познаний и способным подняться по карьерной лестнице, не опускаясь до интриг; да что я говорю, ты ведь знакома с Адольфом и оценила его по заслугам: он любит меня, он прекрасный отец, я обожаю наших детей. Адольф бесконечно добр ко мне, я люблю его и им восхищаюсь; но, милая моя, в моем блаженстве кое-чего недостает. Розы, на которых я почиваю, имеют немало шипов. А в сердце женщины царапины быстро превращаются в раны. Раны начинают кровоточить, болят все сильнее, женщина страдает, страдания наводят на мысли, мысли громоздятся одна на другую и обращаются в чувства. Ах, милая, у тебя еще все впереди; как ни жестоко это звучит, мы живем не только любовью, но и тщеславием. Чтобы жить одной любовью, надобно жить не в Париже. Разве огорчились бы мы тем, что у нас всего одно белое перкалевое платье, если бы наш любимый мужчина не имел случая наблюдать ежедневно других женщин, одетых иначе, более элегантно, чем мы, и вселяющих вдохновение своими манерами и множеством мелких деталей, из которых рождаются большие страсти? Тщеславие, милая подруга, в нас сродни ревности, той прекрасной и благородной ревности, которая велит нам защищать свои владения от завоевателей, царить единовластно в одной душе, всю жизнь дарить счастье одному сердцу. Так вот, женское мое тщеславие страдает. Какими бы мелкими ни были эти неприятности, я, к несчастью, убедилась, что в браке мелких неприятностей не бывает. От постоянного соприкосновения ощущений, желаний, мыслей все здесь разрастается. Вот причина моей печали, которую ты заметила и о которой я предпочла не распространяться. Это такой предмет, о котором на словах можно сказать слишком много, на письме же легче себя сдержать. В нравственном отношении разница между тем, что говорится и что пишется, так велика! На бумаге все приобретает вид торжественный и серьезный! Здесь лишнее слово не сорвется с языка. Разве не потому так драгоценны письма, где мы даем волю нашим чувствам? Ты бы сочла меня несчастной, а я всего лишь оскорблена. Ты застала меня дома одну, без Адольфа. Я только что уложила детей, они спали. Адольф уже в который раз был приглашен в светское общество, куда я не езжу, где желают видеть Адольфа без жены. Есть салоны, где он бывает без меня, есть множество развлечений, которыми он наслаждается без меня. Если бы его звали де Наварреном, а я была урожденная д’Эспар [653], никто бы не посмел нас разлучить, нас бы повсюду приглашали вместе. Он привык к своему образу жизни и не замечает, как больно и унизительно все это для меня. Я уверена, что, заметь он мое огорчение, которого я стыжусь, он пренебрег бы мнением света и сделался еще более бесцеремонным, чем те, кто нас разлучает. Но если бы он настоял на том, чтобы меня позвали в эти салоны, это замедлило бы его карьеру, доставило ему врагов, воздвигло перед ним множество препон, а мне причинило на глазах у всех множество мучений. Потому я предпочитаю мои нынешние страдания. Адольф преуспеет! Моя месть зреет в его гениальном уме. В один прекрасный день свет заплатит мне за все оскорбления. Но когда наступит этот день? А вдруг к этому времени мне уже исполнится сорок пять? Лучшую пору своей жизнь я проведу дома у камелька, предаваясь одной и той же мысли: Адольф смеется, забавляется, болтает с красивыми женщинами и стремится им понравиться, а я тут ни при чем.

А вдруг в конце концов он меня разлюбит?

Да и вообще, разве можно равнодушно сносить презрение, а я чувствую, что, хотя я молода, красива и добродетельна, меня все презирают. И потом, разве я могу запретить себе думать? Разве могу не впадать в бешенство при мысли о том, что Адольф обедает в городе без меня? Я не наслаждаюсь его триумфами, не слышу его остроумных или глубоких реплик, ибо он отпускает их для других! А в том мещанском кругу, где он меня увидел и понял, что я изящна, богата, молода, красива и остроумна, мне было бы тесно. Вот мое несчастье, и оно непоправимо.

Одним словом, довольно, чтобы по той или иной причине я не имела доступа в какой-либо салон – и вот я уже страстно желаю туда попасть. И это совершенно естественно: так устроено человеческое сердце. Древние были совершенно правы, когда устраивали гинекеи. Столкновение женских самолюбий в собраниях, возникших не больше четырех столетий назад, стоило нам многих горестей, а обществу – многих кровавых споров.

Конечно, милая подруга, когда Адольф возвращается домой, я встречаю его очень нежно; однако ни у кого не хватит сил всякий раз ожидать с одинаковой страстью. Что же станется с нами, если однажды вечером я встречу его холоднее, чем обычно?

Понимаешь ли ты теперь, какую глубокую рану разбередил тот шип, о котором я сказала прежде? В женском сердце таятся такие же пропасти, как в Альпах: издали невозможно догадаться ни об их глубине, ни об их ширине. То же и с чужой душой, даже дружеской. Одна подруга не догадывается о том, как мучается другая. Чужие трудности кажутся пустяком, а между тем они делают жизнь совершенно невыносимой.

Я пыталась себя уговорить; но чем больше я себя уговаривала, тем яснее понимала, как сильно страдаю из-за этого пустяка. И теперь я вполне предаюсь своему страданию.

Два голоса спорят во мне в те вечера – к счастью, пока довольно редкие, – когда я в одиночестве поджидаю возвращения Адольфа.

Один, ручаюсь, раздается из «Фауста» Эжена Делакруа, который лежит на моем столе [654]. Говорит Мефистофель; этот страшный прислужник, который так умело направляет шпаги, покинул гравюру и дьявольски красуется перед мной, хохочет, разевая ту щель, которую великий художник нарисовал у него под носом, и устремляет на меня взор, рассыпающий рубины и брильянты, кареты и металлы, наряды и алые шелка и еще тысячи жгучих наслаждений.

«Разве ты не создана для света? – восклицает он. – Ты красивее самой красивой герцогини; твой голос манит, как голос сирены, твои руки достойны почтения и любви!.. О! как прекрасно выглядели бы они, унизанные браслетами, на фоне бархатного платья! Твои волосы – точно цепи, способные приковать к тебе всех мужчин; и все эти победы ты могла бы сложить к ногам Адольфа, показать ему свое могущество с тем, чтобы никогда им не воспользоваться! Это встревожило бы его и пробудило от той оскорбительной спячки, в которой он теперь пребывает. Ступай, не бойся! проглоти несколько капель презрения, и скоро ты будешь купаться в потоках фимиама! Дерзни стать царицей! Как ты заурядна, когда сидишь у своего очага! Рано или поздно хорошенькая супруга, любимая жена умрет в тебе, если ты так и не расстанешься с домашним платьем. Ступай, пусти в ход кокетство, и тем ты упрочишь свою власть! Покажись в салонах, и твоей хорошенькой ножке не составит труда попрать любовь твоих соперниц».