Оноре Бальзак - Мелкие неприятности супружеской жизни [сборник]

Когда мебель задрожала от подъехавшего экипажа, Каролина вскричала нежным голосом, силясь скрыть законное волнение:

– Ах, это он! Скорее, Жюстина, скажите, что я жду его здесь.

Каролина упала в кресло; ноги ее не держали.

Оказалось, что по улице проехал мясник.

За этими тревогами мысль о восьмичасовой мессе затерялась как иголка в стоге сена.

Госпожа продолжила свой туалет; она ведь еще не оделась.

В лицо горничной уже была вышвырнута из туалетной комнаты сорочка с самой простой каймой, сшитая из простого, хотя и превосходного батиста, – такая же, какую горничная подавала госпоже в течение последних трех месяцев.

– О чем вы только думаете, Жюстина? Я же вам сказала взять сорочку без номера.

Сорочек без номера даже в самом великолепном приданом имеется не больше семи-восьми. Они расшиты и разукрашены самым изысканным образом; чтобы завести таких целую дюжину, нужно быть королевой, причем королевой юной. У нашей Каролины сорочка была обшита снизу валансьенскими кружевами, а сверху отделана еще более кокетливо. Эта деталь наших нравов наведет, возможно, представителей мужского пола на мысль о тайных драмах, которые скрываются за такой бесподобной сорочкой.

Каролина натянула фильдекосовые чулки, обулась в прюнелевые башмачки с высокой шнуровкой и надела свой самый узкий корсет. Она велела сделать себе прическу, которая более всего шла к ее лицу, и надела свой самый элегантный чепец. О ее утреннем наряде нечего и говорить. Набожная женщина, живущая в Париже и любящая своего мужа, не хуже кокетки умеет выбрать прелестные полосатые ткани, из которых шьются рединготы на пуговках, которые то и дело расстегиваются, и женщине приходится два-три раза в час застегивать их более или менее очаровательным жестом [686].

Девятичасовая, десятичасовая и все прочие мессы пролетели за этими приготовлениями, которые для любящей женщины – все равно что один из геркулесовых подвигов.

Набожные женщины редко ездят к мессе в экипаже, и они правы. За исключением тех дней, когда стоит отвратительная погода и дождь льет как из ведра, негоже выказывать гордыню там, где надобно проявлять смирение. Между тем Каролина боялась повредить свой пленительный наряд, запачкать чулки и башмаки.

Увы! эти предлоги скрывали истинную причину.

«Если я буду в церкви, когда приедет Адольф, я не смогу насладиться его первым взглядом: он может подумать, что я предпочла ему мессу…»

Она принесла мужу эту жертву в надежде ему понравиться, а ведь предпочесть творение Творцу, мужа Господу – это выбор самый мирской! Ступайте в церковь, выслушайте проповедь, и вы узнаете цену подобного греха.

«В конце концов, – решила Каролина, вспомнив уроки своего духовника, – брак есть основание общества, а Церковь причисляет брак к таинствам».

Вот как слепая, хотя и законная любовь заставляет выворачивать наизнанку даже наставления религии.

Каролина отказалась от завтрака, но велела держать его готовым, так же как и сама она была готова в любую минуту встретить возлюбленного супруга.

Все эти мелочи могут показаться смешными; но, во-первых, так бывает во всех случаях, когда двое обожают друг друга или один обожает другого, а во-вторых, подобные изъявления нежности у женщины столь сдержанной, столь скрытной, столь почтенной показывали, что ради любви она готова забыть даже об уважении к себе, верном спутнике истинного благочестия. Когда госпожа де Фиштаминель пересказывала эту сценку из жизни богомолки, разукрашивая ее комическими деталями и разыгрывая так, как это умеют женщины светские, я взял на себя смелость заметить, что сценка эта есть не что иное, как Песнь песней в действии.

– Если хозяин не приедет, – сказала Жюстина повару, – не знаю, что с нами станется?.. Хозяйка швырнула мне сорочку в лицо.

Наконец Каролина услышала хлопанье кнута, столь знакомый стук колес, цоканье копыт почтовых лошадей, звон колокольчиков!.. О! теперь она уже не сомневалась, колокольчики решили дело.

– Скорей! скорей откройте ворота! Хозяин приехал!.. Да откроет кто-нибудь ворота?

И набожная женщина топнула ногой и оборвала звонок.

– Да ведь это соседи уезжают, – возразила Жюстина с живостью прислуги, знающей свои обязанности.

«Решительно, – сказала сама себе пристыженная Каролина, – больше никогда не буду отпускать Адольфа одного…»

Один марсельский поэт (то ли Мери, то ли Бартелеми [687]) признался однажды, что если лучший друг не приходит к обеду вовремя, он ждет его терпеливо в течение пяти минут, на десятой минуте ощущает желание швырнуть в него салфетку, на двенадцатой – призывает на его голову страшные бедствия, на пятнадцатой – готов нанести ему множество ударов кинжалом.

Все женщины в ожидании любимых – другие марсельские поэты, если, конечно, можно сравнить вульгарные позывы голода с возвышенной Песнью песней супруги-католички, мечтающей насладиться первым взглядом мужа, которого она не видела уже целых три месяца. Пусть все, кто любит и кому доводилось встречаться после тысячу раз проклятой разлуки, благоволят вспомнить о первом взгляде, который они бросили друг на друга: он говорит так много, что зачастую, когда любящие встречаются при посторонних, они опускают глаза!.. Оба боятся их поднять, ибо в глазах пылает огонь! Эта поэма, в которой любой мужчина не уступает Гомеру, в которой он кажется Богом любящей женщине, тем драгоценнее для женщины набожной, худощавой и угреватой, что у нее, в отличие от госпожи де Фиштаминель, нет возможности размножить ее в нескольких экземплярах. Для нее муж – это все!

Посему вы не удивитесь, если я скажу вам, что Каролина пропустила все мессы и не стала завтракать. Она изголодалась по Адольфу, и надежда увидеть его сжимала ей желудок. Она ни разу не вспомнила о Боге не только во время утренней и дневной мессы, но даже во время вечерни.

Она уже не могла ни сидеть, ни ходить: Жюстина посоветовала ей прилечь.

В половине шестого Каролина сдалась: она съела несколько ложек овощного супа и прилегла, приказав приготовить к десяти вечера тонкий вкусный ужин.

– Я, должно быть, поужинаю с мужем, – сказала она.

Эта фраза стала заключением страшных катилинарий [688], которые она провозглашала мысленно: она дошла уже до той стадии, когда марсельский поэт был готов взяться за кинжал; поэтому последняя фраза прозвучала очень грозно.

Адольф приехал в три часа пополуночи, когда Каролина спала глубоким сном; она не слышала ни коляски, ни лошадей, ни колокольчика, ни открывающихся ворот!..

Адольф приказал не будить супругу и улегся в спальне для гостей.

Когда утром Каролина узнала о том, что Адольф вернулся, две слезы выкатились из ее глаз: она в чем есть, позабыв о нарядах, бросилась в спальню для гостей; на пороге бессердечный слуга сообщил ей, что хозяин проделал две сотни лье и провел две ночи без сна, а потому просил, чтобы его не будили: он страшно устал.