Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

— Как еретики? — удивился Ардалион Иванович.

— А так. Правилами Вселенских Соборов был принят догмат о двух сущностях в Христе — божественной и человеческой. И было установлено, что божественное и человеческое присутствуют в Иисусе Христе неразрывно, но и неслиянно. Копты же сделались монофиситами, то есть, сторонниками убеждения, что божественная сущность в Христе полностью поглотила человеческую. Чувствуете разницу?

— Как это — неразрывно, но и неслиянно? — не мог принять разумом догмата Соборов Ардалион Иванович.

— А так, как многое в этом мире. Шар круглый, все в нем едино и составляет шар, сферу. Но если положить его на ладонь, то можно разделить верх и низ. Но при этом слитность никак не нарушится. Так же и человек. Тело и душа в нем разнятся, но и то, и другое, пока человек жив, находятся в неразделимом единстве. Ересь же монофиситов потому и ересь, что видит только нераздельность, не видя неслиянности.

— Так, может, и хорошо, — сказал Игорь Мухин. — Тогда все, что совершается телом, исходит из души. Плохие дела делает тело, значит, и душа плохая. Хорошие — хорошая. В чем же тода тут ересь?

— В том, что полное единение двух компонентов дает некое третье явление, а значит, Христос получается и не Бог, и не человек.

— Богочеловек! — вставил я свое суждение.

— Так-то так, но это дает пищу новым заблуждениям — начинают выяснять, чего все-таки больше — Бога или человека. Монофиситы говорят, что Бога, что богочеловек это Бог, в нем поглощение человеческого начала божественным. И тогда можно оправдывать себя, идя на компромисс — мол, Христу легко было вынести пытки и муки, ведь он был Бог, а что такое для Бога боль? Другие склоняются к тому, что он больше человек, только боговдохновленный, а это путь к признанию себя способным достичь уровня Христа.

— Я говорю об одновременной нераздельности и неслиянности. Это трудно постичь. В это нужно только верить. Чувствовать.

— Я не чувствую, — махнул рукой Ардалион Иванович.

— А вы чувствуете? — спросил Игорь Гессен-Дармштадского.

— Я?.. — запнулся писатель, но в эту минуту автобус остановился подле храма Святого Сергия. Правда, слово «Сергий» на табличке писалось через «а» — «Sargius».

Внутренность храма являла собой полную картину неухоженности и неблагоустроенности. Вместо красивых икон всюду были развешены бумажные репродукции картин европейских мастеров на сюжеты Евангелия и все те же дешевые банановые папирусы, только с изображением христианских святых, довольно примитивные — смесь византийского художества с подделкой под древнеегипетское. Если и были там хорошие образа, то несколько из тех, что были вышиты на ткани, и писатель Гессен-Дармштадский перекрестился у одного такого лика Богородицы с Младенцем.

— Что здесь хорошо, — шепнул мне Ардалион Иванович, — можно расслабиться. Нашим объектом здесь даже и не пахнет.

Около алтаря в храме располагался колодец, заглянув в глубину которого, можно было увидеть внутри, возле самого уровня воды, вход в пещеру, в которой, по уверению гида, во время бегства в Египет скрывалось Святое Семейство. Некоторых это сообщение привело в трепет, и двое-трое, среди которых и наш Гессен-Дармштадский, постояли над колодцем. Мне как-то не верилось, что Иосиф и Мария с маленьким Христом скрывались именно тут. Уж слишком колодец выглядел заброшенно. Неужели у христиан всего мира нет денег, чтобы как следует обустроить такую святыню!

— Миф, — сказал я Николке.

— Дружеский шарж, — уколол он в ответ мой скепсис.

— По-моему, эти изображения святых, — указал я на папирусные иконки, — уж точно дружеский шарж. Только не понятно, дружба и шарж слитны здесь или раздельны, и чего больше.

Но несмотря на иронию, я все же почувствовал некоторую неловкость от того, что не испытываю никакого благоговения. Египетские ночи уже начинали действовать на меня — тянуло к чему-то, не связанному с Христом и христианством. Эту тягу я почувствовал еще больше, когда мы покинули храм Святого Сергия и поехали в гостиницу.

После обеда мы еще раз совершили прогулку в сторону улицы Эль Марух и, уставшие от жары, до ужина адаптировались в местных условиях при помощи все того же джина, но теперь зная его компоненты.

На сей раз к нам присоединился Бабенко, чего и следовало ожидать — странно, что он не сделал этого еще вчера. Когда мы выпили одну бутылку джина, он сказал, что мы ничего не понимаем в местной экзотике, и что лучше всего здесь пить анисовую водку, одну бутылку которой мы просто так, для пробы, захватили из магазинчика на улице Эль Марух. Когда мы откупорили ее и попробовали, оказалось, что и впрямь в уверениях Бабенко что-то есть. А еще через пять минут, когда мозги наши сделались светлыми и живыми, а хмель при этом не увеличился и не уменьшился, а значит, с интуицией все оставалось в порядке, мы восхвалили Бабенко и анисовую водку местного производства. Вообще, чем дальше, тем более симпатичным казался этот толстопузый писательский функционер. Выяснилось, что на заре жизни он готовился стать величайшим оперным певцом; но потом, уже в утренние часы жизни, понял, что величайшим не стать, а просто великим ему быть не хотелось. Для подтверждения своих оперных задатков он очень недурно спел арию Ленского, а я набросал на него дружеский шарж, правда, у меня, скорее, получилась карикатура, причем не на Бабенко, а на Зураба Соткилаву, другого великого певца современности.

Я поинтересовался, почему у нас сегодня снова не занята экскурсиями вторая половина дня.

— Неужели в Каире нечего смотреть?

— Смотреть-то есть что, да только писатель ведь тоже человек, — ответил Бабенко. — Ему тоже хочется по магазинам прошвырнуться, не только духовную жажду утолять, как мы с вами. Один только Кардашов отправился самостоятельно к пирамидам. Не терпится ему.

— Это какой Кардашов?

— Да тот, с которым вы сегодня о боженьке беседовали.

— А он сказал, что его фамилия Гессен-Дармштадский.

— Слушайте его. Саша вам еще не то скажет. Спасибо, что не назвался Иоанн-Кронштадским. А! — Бабенко махнул рукой. — Литературоведишко, критик. Вообще, как говорится, не тот контингент. Один только Семен Исаакович Шолом подходящий старичок, он здесь с женой на двадцать лет моложе, хотя уже тоже старуха. Вот это героическая личность. Герой Советского Союза, летчик-испытатель. Одно время чуть космонавтом не стал, когда хотели еврея запустить.

— Послушай, Константин Михалыч, — обратился к Бабенко Ардалион. — А куда бы нам можно было сегодня вечерочком отправиться самостоятельно?

— Развлечься? — оживился Бабенко. — Если деньжата есть, то тут прорва всяких удовольствий.

— Нам, знаешь, чего хотелось бы — чтоб какие-нибудь танцы необыкновенные, местного колорита.