Дэвид Лоуренс - Радуга. Цыган и девственница. Крестины

— Что именно?

— Да вот это — шахты и весь поселок.

— Почему они не изменят здесь всего! — горячо запротестовала она.

— Они полагают, что лучше им самим приспособиться к шахтам и к поселку, нежели приспособить их к себе. Первое легче, — ответил Том Бренгуэн.

— И вы соглашаетесь с этим? — вспыхнула Урсула, возмущенная его словами. — Вы находите правильным, чтобы живые человеческие существа приспосабливались ко всякого рода ужасам? Мы легко можем обойтись без шахт!

Он жестко и цинично усмехнулся. Урсула почувствовала к нему ненависть.

— Я думаю, что им не так уж плохо живется, — заметила Винифред Ингер.

Он повернулся, вежливо и внимательно посмотрев не нее.

— Очень плохо, — возразил он. — Шахты глубоки, в них всегда жара и большая сырость. Люди сплошь мрут от воспаления легких. Но они хорошо зарабатывают.

— Какой кошмар! — вырвалось у Винифред.

— Да, — ответил он серьезно.

Вошла служанка, крупная женщина со светлыми волосами, и спросила, где готовить чай.

— Соберите в летнем домике, миссис Смит, — ответил он.

Служанка вышла.

— Она замужем и служит? — удивилась Урсула.

— Она вдова. Муж ее умер от воспаления легких совсем недавно. — Тут Бренгуэн мрачно усмехнулся. — Он лежал в доме у ее матери, где, кроме того, жили пять-шесть человек, и умирал медленно. Я спросил ее, была ли его смерть большим горем для нее. «Знаете, — сказала она, — он последнее время был так придирчив, так раздражителен, ничем не бывал доволен, вечно брюзжал; никак не поймешь, чем ему угодить. Так что и для него, и для всех нас смерть его была облегчением». А ведь они поженились только два года назад; у нее есть мальчик. Я спросил, была ли она счастлива. «О, да, сэр. Пока он не заболел, нам ведь жилось так хорошо, мы всем были обеспечены. Ну да ведь здесь привыкли к этому. И отец мой, и оба брата, — все кончили так же. Уж так тут водится».

— Это же ужасно привыкнуть к этому! — содрогнулась Винифред.

— Да, — сказал он, спокойно улыбаясь. — Но они все таковы. Она скоро опять выйдет замуж. Тот или иной мужчина, разница невелика. Все ведь рудокопы.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила Урсула. — Что значит, что они все рудокопы?

— Женщины смотрят на это так же, как мы. Ее муж был Джон Смит, грузчик. Мы знали его как грузчика, он признавал себя за грузчика, и она также видела в нем человека определенного ремесла. И семья, и дом, — все это было второстепенной, малозначительной стороной жизни. Женщина знает это достаточно хорошо, и берет то, что есть, не спрашивая большего. Тот или другой мужчина, — это тут роли не играет. Вся суть в шахтах и заработке в них. А кругом них всегда будет масса таких второстепенных предметов.

Он поглядел на кирпичный хаос, на бесформенный поселок.

— У каждого мужчины есть свой второстепенный предмет — домашний очаг, но шахта присваивает себе каждого мужчину. Женщине достаются только остатки. Какая разница может быть в остатках от одного или другого? Шахта выжимает из него все существенное.

— Так же бывает и во всяком другом месте, — присоединилась к нему Винифред. — Будь то учреждение, магазин, контора, где работает мужчина, он все силы отдает туда, и женщина получает те отбросы от его существа, которые там непригодны. Во что обращается мужчина дома? Он — бессмысленная груда, остановившаяся машина, орудие не у дел.

— Они знают, что они продались, — заметил Том Бренгуэн. — В этом вся суть. Они знают, что они продали свой труд. Как бы женщина ни разрывалась, она ничем не может помочь. Человек запродал себя, как рабочую силу, и женщине приходится с этим мириться. Они ловят то, что остается.

— Верно, женщины не очень суровы здесь? — спросила Винифред.

— Конечно, нет. У миссис Смит две сестры только что сменили мужей. Но они не исключение, и притом все само по себе мало интересно. Все равно достанутся только отбросы от шахт. Они совсем не так безнравственны — и нравственное, и безнравственное все сводится к одному — к заработку шахтеров. Самый нравственный герцог в Англии получает две тысячи фунтов в год с этих шахт.

Урсула сидела мрачная, вслушиваясь в их разговор с глубокою горечью. Высказывая сожаление о таком состоянии вещей, они в то же время как будто радовались ему и находили в нем какое-то удовлетворение. Шахта была великой властительницей. Урсула поглядела в окно и увидала эти дышащие злом копи, колеса их колодцев, бесформенную, грязную массу городских зданий в стороне. Это была куча второстепенных предметов, главным и ценным были шахты, смыслом всего.

Как это ужасно! Это жестокое ослепление, что человеческие души и тела могут быть в рабской зависимости от этого симметрично расположившегося чудовища копей. На минуту ей стало дурно.

Потом она пришла в себя и почувствовала глубокое одиночество, большую тоску и, вместе с тем, свободу. Внутренне она освободилась. Она никогда больше не согласится на признание крупных копей, больших машин, захвативших нас в плен. В душе своей она была против них и даже сомневалась в их власти. По ее мнению, надо было только отойти от них, увидеть всю их пустоту и бессмысленность. Она знала это. Но все-таки ей понадобилось страстное усилие воли, чтобы, глядя на копи, поддерживать внутри себя сознание, что они бессмысленны.

Но дядя Том и ее учительница оставались вместе с толпой, цинично осуждая чудовищное положение вещей и вместе с тем примыкая к нему, совершенно так же, как мужчина ругает близкую ему женщину, продолжая любить ее. Она знала, что дядя Том очень хорошо понимал все происходящее вокруг. Но еще лучше знала она, что, несмотря на все свое критическое отношение и осуждение, он нуждался в этой великой машине. Единственными моментами счастья, единственными моментами свободы были для него моменты служения машине. Только в это время, только в те минуты, когда машина захватывала его, был он избавлен от ненависти к себе и мог действовать свободно, не проявляя цинизма и не чувствуя нереальности.

Его настоящей повелительницей была машина и действительной повелительницей Винифред была тоже машина. Она, Винифред, тоже поклонялась этой грязной отвлеченности, этой механической причинности. В машине, в служении машине освобождалась она от своего внутреннего тления и своих пут. В этом чудовищном механизме, бывшем для нее причиной всего, в служении ему могла она, живая или мертвая, достигнуть своего завершения и своего полного созвучия, своего бессмертия.

Ненависть загорелась в сердце Урсулы. Если бы она могла разломать, уничтожить машину! Величайшей радостью для нее было бы истребление машины. Если бы она могла разрушить копи и освободить всех виггистонских мужчин от работы, она бы сделала это. Пусть они голодают, пусть ищут в полях дикие корни и травы, это будет для них лучше, нежели служить Молоху. Она ненавидела дядю Тома, ненавидела Винифред Ингер.