Дэвид Лоуренс - Радуга. Цыган и девственница. Крестины

Иветт не флиртовала с ним. Но он ей нравился.

— А что насчет вашего будущего? — как-то поинтересовалась она у майора.

— А что именно? — удивленно спросил он, вынимая трубку изо рта, что-то наподобие улыбки промелькнуло в его птичьих глазах.

— Карьера, конечно! Разве каждый мужчина не должен делать карьеру? Большому кораблю — большое плавание?

С наивным видом она уставилась ему прямо в глаза.

— Я прекрасно чувствую себя сегодня и я буду прекрасно себя чувствовать завтра, — сказал он холодно и решительно. — Почему мое будущее не могло бы быть продолжением сегодня и завтра?

Он посмотрел на нее неподвижным испытующим взглядом.

— Верно! — воскликнула она. — Я тоже ненавижу работу и все, что в жизни с этим связано. — Она почему-то вдруг подумала о деньгах еврейки.

Майор на это ничего не ответил. Даже злость его была мягкой, снежной, приятно обволакивающей душу.

Они пришли к выводу, что им нравится пофилософствовать друг с другом. Маленькая еврейка выглядела немного измученной. По натуре она не была собственницей. Кроме того, будучи на удивление наивной, она не сердилась на Иветт. Но выглядела такой несчастной и была так молчалива, что девушка внезапно ощутила потребность оправдаться.

— Жизнь мне кажется ужасно сложной, — сказала она.

— Да, конечно, — согласилась еврейка.

— Как ужасно, что нужно обязательно влюбиться и жениться, — заявила вдруг Иветт, по обыкновению сморщив носик.

— Неужели тебе не хочется влюбиться и выйти замуж? — воскликнула женщина, поднимая на нее полные упрека бархатные глаза.

— Нет, не особенно! — ответила Иветт. — Ну если чувствуешь, что ничего другого больше не остается… Это просто курятник какой-то, куда ты должен вбежать…

— Но ты ведь не знаешь, что такое любовь! — воскликнула миссис Иствуд.

— Нет, — согласилась Иветт, — не знаю, а вы?

— Я? — задохнулась миниатюрная еврейка. — Я? Господи, знаю ли я! — Она печально посмотрела на Иствуда, спокойно курящего свою трубку.

Полное, бесконечное удовлетворение читалось на его гладком, привлекательном лице. У него была очень хорошая ровная кожа, которая еще не пострадала от возраста, но без розовой детской пухлости. Его облик скорее был достаточно характерным, иногда на его щеках появлялись странные иронические ямочки; это походило на маску, которая была комической, но холодной.

— Ты хочешь сказать, что не знаешь, что такое любовь? — настаивала хозяйка дома.

— Нет! — ответила Иветт с обезоруживающей прямотой. — Я думаю, что не знаю. Это ужасно в моем возрасте?

— Неужели нет ни одного мужчины, который заставил бы тебя чувствовать совсем, совсем по-другому? — спросила миссис Иствуд, снова посмотрев на майора повлажневшими глазами. Он курил с безмятежным видом, совсем не вмешиваясь в разговор.

— Думаю, что нет, — смущенно произнесла Иветт. — Если это… да… если только это не цыган, — она печально склонила голову.

— Какой еще цыган? — воскликнула маленькая еврейка.

— Тот, которого звали Томми, и который во время войны ходил за лошадями в полку майора Иствуда, — холодно пояснила Иветт.

Маленькая женщина пристально посмотрела на Иветт. Она была шокирована.

— Но не влюблена же ты в этого цыгана! — воскликнула она.

— Ну, — сказала Иветт, — я не знаю. Только он единственный, кто заставлял меня чувствовать иначе! Да, действительно! Это так!

— Но как? Каким образом? Он говорил что-нибудь тебе?

— Нет! Нет!

— Тогда как? Что он делал?

— О! Он просто смотрел на меня!

— Как?

— Ну, вы знаете, я не сумею объяснить… Но по-другому. Да, по-другому. По-другому, совсем не так, как любой другой мужчина, когда-либо смотревший на меня.

— Но как он смотрел на тебя? — настаивала еврейка.

— Ну, так, как если бы он действительно, по-настоящему, хотел меня, — сказала Иветт, ее мечтательное лицо покраснело как бутон цветка.

— Какой подлый, отвратительный парень! Какое право он имел так смотреть на тебя? — возмущенно воскликнула женщина.

— Кот может смотреть и на короля, — хладнокровно вмешался майор, и на его лице появилась кошачья улыбка.

— Вы думаете, что он не должен был этого делать? — спросила Иветт, поворачиваясь к нему.

— Конечно, нет! Цыган с полудюжиной грязных женщин, бродящих с ним по дорогам! Конечно, нет! — вышла из себя миниатюрная еврейка.

— Это было удивительно, — возразила Иветт. — Потому что это было действительно прекрасно. И это было что-то совсем не похожее на то, что было в моей жизни раньше.

— Я думаю, — произнес майор, вынимая трубку изо рта, — что желание — чудеснейшая вещь в жизни. Любой, кто действительно может его почувствовать — король, а больше я никому не завидую! — Он вернул трубку на прежнее место. Жена ошеломленно смотрела на него.

— Но, Карл, — воскликнула она, — каждый обычный мужчина ничего больше и не чувствует!

Он опять вынул трубку изо рта.

— Это просто аппетит, — сказал он, и снова глубоко затянулся.

— Вы думаете, цыган — это реально? — спросила его Иветт. Он пожал плечами.

— Не мне судить, — ответил он, — если бы я был на вашем месте, я бы знал и не спрашивал бы других людей.

— Да, но… — запнулась Иветт.

— Карл! Ты не прав! Каким образом это могло быть реальностью! Что могло бы быть, если она, допустим, вышла бы за него замуж и ушла в табор?!

— Я не говорил: выходи за него замуж! — ответил Карл.

— О, любовная связь! Какое безобразие! Как бы она себя при этом чувствовала? Это не любовь! Это — проституция!

Карл некоторое время курил молча.

— Этот цыган был лучшим человеком из всех, кто у нас был с лошадьми. Чуть не умер от воспаления легких. Я думал, что он умер. Для меня он — воскресший человек. Я сам воскресший человек, насколько это возможно. — Он посмотрел на Иветт. — Я был похоронен под снегом в течение 20 часов, — пояснил майор, — и был почти мертв, когда меня откопали…

Холодная пауза в разговоре.

— Жизнь ужасна! — сказала Иветт.

— Это было случайно, что они меня откопали.

— О! — медленно отреагировала Иветт. — Вы знаете, это, должно быть, судьба.

Ответа не последовало.

Когда пастор, наконец, узнал о дружбе Иветт с Иствудами, она была по-настоящему напугана его реакцией. Она полагала, что ему не будет до этого никакого дела. В лучшем случае, думала она, он для приличия скажет несколько слов в своей забавной манере. «Ты бы лучше… Я бы на твоем месте…» И так далее, в таком ключе. По ее мнению отец был полностью лишен условностей и был до невозможности покладистым. Как он сам говорил о себе, он был консервативным анархистом, что означало, что он был как и великое множество других людей, просто неверующим скептиком. Анархия распространялась и на его шутливые разговоры, и на его скрытые мысли. Консерватизм же, базирующийся на патологическом страхе перед анархией, контролировал каждое его действие, в его тайных мыслях бывало такое, чего можно было испугаться. Более того, в жизни он катастрофически боялся необычности. Когда его консерватизм и страх были чрезвычайно сильны, он поднимал губу и, немного обнажая зубы в собачьей усмешке, становился жалким.