Дэвид Лоуренс - Радуга. Цыган и девственница. Крестины

— Я слышал, у тебя появились новые друзья — наполовину разведенная миссис Фассет и сутенер Иствуд, — сказал он Иветт. Она не знала, что такое сутенер, но она почувствовала яд на клыках пастора.

— Я только что познакомилась с ними, — сказала она. — Они, действительно, ужасно милые. И они поженятся где-то через месяц.

Пастор неприязненно посмотрел на ее безмятежное лицо. Где-то внутренне он был напуган, он был рожден напуганным. А те, кто рождаются напуганными — настоящие рабы, и глубокий инстинкт заставляет их бояться все вокруг отравляющим страхом тех, кто может внезапно защелкнуть на их шее ошейник раба.

Именно по этой причине пастор так бессильно содрогнулся, так жалко сморщился, как перед Той — Которая — Была — Синтией, перед ее презрением к его рабскому страху, презрением человека, рожденного свободным, по отношению к человеку, рожденному трусом.

Иветт тоже имела все качества натуры, рожденной свободной. Она также в один прекрасный день могла бы распознать его, и защелкнуть на его шее рабский ошейник своего презрения. Но способна ли она понять это? В этот раз он будет бороться насмерть. В этот раз раб в нем был загнан в угол, как загнанная в угол крыса. И он станет бороться с храбростью загнанной в угол крысы.

— Я думаю, вы одного поля ягоды, — недобро усмехнулся он.

— Действительно, это так, — сказала она с той веселой неопределенностью. — Мне они ужасно нравятся. Ты знаешь, они кажутся такими твердыми, такими честными.

— У тебя своеобразное понятие о честности! — снова усмехнулся он. — Молодой Альфонс уезжает с женщиной, старше его, и позволяет себе жить на ее деньги! Женщины, оставившей свой дом и своих детей! Я не знаю, где ты позаимствовала свои идеи о честности. Надеюсь, не у меня. И кажется, что ты очень хорошо знакома с ними, принимая во внимание твои слова, что ты только что познакомилась. Кстати, а где ты с ними познакомилась?

— Когда я каталась на велосипеде. Они ехали на своей машине, и случилось так, что мы разговорились. Она мне сразу сказала, кто она такая, чтобы я все знала. Она порядочная. — Бедная Иветт старалась держаться стойко.

— И как часто с тех пор ты встречаешься с ними?

— О, я была у них только дважды.

— Где?

— У них дома, в Скорсби.

Он посмотрел на нее с такой ненавистью, как если бы хотел ее убить. И он попятился от нее к оконным занавескам своего кабинета, как крыса в нору. Где-то в глубине души он думал о своей дочери непроизносимые гадости, такие же, какие он думал и о Той — Которая — Была — Синтией. Он был бессилен против самых низких инсинуаций своего собственного разума. И все те мерзости, которые он относил к по-прежнему бесстрашной, хотя и напуганной его поведением девочке, раскрыли его отвратительную сущность, показав сразу все ядовитые клыки на красивом лице.

— Так ты только познакомилась с ними, да? — сказал он. — Я вижу, ложь у тебя в крови. Не думаю, что ты получила ее в наследство от меня.

Иветт, наполовину отвернув безразличное лицо, подумала об откровенно лживом лице Бабули. Но ничего не ответила.

— Что заставляет тебя ползать вокруг подобных пар? — усмехнулся отец. — Неужели для тебя в мире не достаточно порядочных людей? Любой мог бы подумать, что ты как заблудившаяся собака, вынуждена вертеться вокруг непорядочных пар, потому что порядочные не захотели бы иметь с тобой дела. Не получила ли ты по наследству что-нибудь похуже, чем ложь в крови?

— Что я могла получить худшее, чем ложь в крови? — спросила дочь.

На его глазах сейчас проявлялись ее бесстыдство и испорченность, которые скрывались в ее девственном, нежном, птичьем лице. Та — Которая — Была — Синтией, тоже была такой: подснежник. У него начинались конвульсии садистского ужаса при мысли, какой могла быть настоящая испорченность Той — Которая — Была — Синтией. Даже его собственная любовь к ней, которая была страстью рожденного трусом, казалась ему страшной испорченностью. Так какой же должна быть свободная любовь?

— Ты сама знаешь лучше всех, что унаследовала, — усмехнулся он. — Но тебе следовало бы постараться поскорее обуздать себя, если ты не намереваешься закончить свои дни в приюте для преступно-помешанных.

Холодная неподвижность овладела ею. Была ли она ненормальной, одной из полупреступных ненормальных? Эта мысль заставила ее чувствовать себя холодной и безжизненной.

— Почему? — спросила она, бледная и оглушенная, оцепеневшая и холодеющая от страха. — Почему преступное помешательство? Что я сделала?

— Это секрет между тобой и твоим Создателем, — зло пошутил он, усмехнувшись. — Я не стану об этом спрашивать. Но определенные наклонности заканчиваются преступным помешательством, если они не обузданы вовремя.

— Ты имеешь в виду знакомство с Иствудами? — после паузы задала вопрос Иветт, онемевшая от испуга.

— Имею ли я в виду, что не следует вертеться около таких людей, как мисс Фассет и отставной майор Иствуд, человек, который уехал с женщиной, старше его, ради ее денег? Конечно, да!

— Но ты не смеешь так говорить! — крикнула Иветт. — Он исключительно простой человек, очень хороший и честный.

— Он, по-видимому, такой же, как ты, да?

— Ну, в общем, я думала, да, я думала, что тебе он тоже понравится, — сказала она просто, с трудом понимая, что говорит.

Пастор попятился в занавески, как если бы девочка угрожала ему чем-то страшным.

— Замолчи сейчас же, — огрызнулся он, жалкий. — Не говори больше ничего. Ты сказала слишком много, чтобы очернить себя. Я не хочу больше слышать все эти ужасы.

— Но какие ужасы? — настаивала она.

Самая наивность ее непосвященной невинности отталкивала его, пугая еще больше.

— Ничего больше не говори! — произнес он низким сипящим голосом. — Но я убью тебя до того, как ты пойдешь дорогой своей матери.

Она посмотрела на отца. Он стоял на фоне бархатных занавесей своего кабинета, с желтым лицом, обезумевшими глазами, как у крысы, полными страха, ярости и ненависти. И цепенящее морозящее душу одиночество охватило ее. Для нее тоже все потеряло смысл.

Было тяжело нарушить холодную белую тишину, окутавшую комнату. В конце концов, Иветт посмотрела на отца. И вопреки ее воле, ее сознанию, в ее молодых, чистых, несчастных глазах засквозило презрение к нему. И он ощутил его, как знак раба на шее.

— Ты имеешь в виду, что я не должна общаться с Иствудами? — спросила она.

— Ты можешь общаться с ними, если хочешь, — усмехнулся он. — Но, если будешь делать это, тебе не придется общаться со своей Бабулей, тетей Сисси и Люсиль. Я не могу допустить, чтобы они были осквернены. Твоя бабушка была самой верной женой и преданной матерью на свете и однажды уже перенесла потрясение от стыда и отвращения. Она никогда больше не будет подвержена подобному. Я уж об этом позабочусь.