Джулит Джедамус - Роман потерь

— Ты уже доказал мне, какой ты обманщик, но могу ли я вынести это: твое лицо выпачкано чернилами, ты что, женился на другой?

Эта история — притворные слезы, ложь, выпачканное чернилами лицо — стала символом наших бурных отношений.

Я заставила его пообещать, что он будет писать мне. Я хранила его письма в коробке, обитой желтой парчой, а когда он уезжал, раскладывала их перед собой на полу и изучала, как предсказатель будущего изучает ведомые лишь ему знаки и символы.

— Я начну писать прямо сейчас, — сказал он и взял мою чернильницу и кисточку. — Дай мне руку. — Он встал на колени, завернул рукав моей оранжевой сорочки и положил мою руку себе на ногу. — Стой спокойно — велел он мне, и я старалась, хотя меня душил смех.

Он начертал три строки стиха — нет нужды говорить, какие строки. Чернила были теплыми. Одна капля скатилась с моего запястья и упала на циновку. Он поднял мою руку, еще выше закатав рукав, чтобы не испачкать его, подул на руку, а когда чернила высохли, поцеловал ее.

— Эти стихи предназначены мне или кому-то другому? — спросила я, потому что Хейчу передавал таким образом послания своей возлюбленной через ее сына. Мальчик выполнял его поручения, показывал матери иероглифы, нарисованные у него на руках.

— Только тебе одной, — ответил он, — потому что больше всех я люблю тебя.

Возможно, тогда его слова были правдой. Никто не знал его так, как я. Никто не умел читать его мысли, как умела я. Однако мне претила его неискренность. Я пыталась объяснить ему это, но безуспешно.

Из-за этих трех строчек, начертанных на моем теле, я не мылась несколько дней.

Седьмой день Первого месяца. Погода пасмурная и холодная.

Даинагон и я ходили смотреть на Процессию голубых коней. Мы приехали рано, поэтому смогли занять хорошее место. Наш экипаж стоял около Конторы носильщиков колчана, где гвардейцы в красных охотничьих одеждах сновали туда и сюда, выкрикивая какие-то распоряжения.

Из города прибыли все знатные семейства. Мы наблюдали, как через ворота Таикен въезжали экипажи, их колеса подпрыгивали на уложенных на земле бревнах. Когда двор был уже полон, прибыл паланкин императора, который несли двадцать мужчин. У них были красные, напряженные лица.

На специальном возвышении я видела императрицу и Рейзея. В одеянии цвета зеленых листьев он казался старше своих лет. Но ни жрицы, ни Садако не увидела.

Когда я обратила на это внимание, Даинагон рассказала, что по приказу императора они обе заперты в своих комнатах и вряд ли теперь появятся на публике вместе со своим отцом.

— Он отрекся от них, — сказала Даинагон. — Разве ты не слышала об этом? — Она видела, как рыдала императрица, сокрушаясь по этому поводу. Вскоре их должны удалить от двора, жрицу — во дворец Ичидзё, а Садако — в дом ее матери у реки Кацуро.

Именно об этом говорил Рюен.

По-видимому, Даинагон уловила что-то в моем лице — она бросила на меня проницательный взгляд.

— Возможно, это судьба. Каков проступок, таково и наказание, не так ли? — заметила она.

Возможно. Но разве тут не было и моей вины, как и вины Канецуке?

— Как мне их жаль, — искренне сказала я.

Даинагон снова бросила на меня взгляд, а затем выглянула из-за занавесок и подняла руку.

— Смотри, они приближаются.

Когда привели коней, толпа смолкла. Двадцать одна лошадь, белые с темными гривами и хвостами, с гордыми настороженными мордами. Они так высоко поднимали ноги и так надменно гарцевали, что казалось, земля была покрыта не льдом, а раскаленными углями.

Именно на такой лошади Канецуке покидал город.

Почему мы называем этих благословенных коней голубыми? Они вовсе не голубые. Во времена молодости моего отца они были серо-стального цвета — я помню, как он рассказывал об этом нам с Рюеном. Но теперь чалые голубого оттенка очень редки, и в моду вошли белые.

Принесет ли мне удачу созерцание их великолепия? Принесут ли они мне здоровье и счастье? А жрица и Садако, лишенные их благодатного влияния, неужели они не получат ничего?

Неважно. Подозреваю, что сила голубых коней столь же фальшива, как их название. Тем не менее смотреть на них очень приятно, и, когда они проходили мимо, я на несколько мгновений позабыла обо всем на свете: о Канецуке, об отсутствующих на празднике девушках и о распущенных мною клеветнических слухах, которые медленно, но верно делали свое дело.

Получила письмо от Канецуке. Посыльный прибыл как раз в тот момент, когда я уходила к императрице, поэтому мне пришлось ждать целый день, прежде чем я смогла прочитать письмо. Я гадала о том, какие новости оно принесло: хорошие или плохие.

Он все еще любит меня. Мне пришлось читать между строк, но я умею это делать. Он написал, что не собирался влюбляться в Изуми. Это произошло помимо его воли. Связь между ними была предопределена, он не мог этого объяснить. Но я бы поняла почему нет, разве с нами не случилось то же самое?

Он рассуждал о судьбе и предопределении, объясняющих все загадки и извиняющих всякую вину и ошибку… а я так хотела верить ему.

А что же его обман? Он продолжал оправдываться, имея в виду мои обвинения в неискренности, и процитировал мне из Дао:

— Не доверяя людям, ты делаешь из них лжецов.

Он писал, что не собирался настраивать Изуми против меня. По его мнению, я сама виновата, что сделала ее своей соперницей. Его связь с ней была чем-то посторонним, она не могла повлиять на его любовь ко мне.

Да, думала я. Он очень убедительно доказывает, что может делить себя. Но сам он никогда не хотел ни с кем делить меня.

Я задумалась о его словах относительно Изуми. Стремилась ли я испортить с ней отношения? Неужели можно подумать, что я столь самонадеянна и глупа? Разве не моя сильная привязанность к ней (ведь когда-то, когда мы были молоды, я любила ее) заставила меня восстать против нее, когда я стала ей не нужна? Она начала проявлять жестокость по отношению ко мне, и тогда я поняла, что мы стоим друг друга.

Но я забываю о Канецуке. Он рассказал мне о ночных кошмарах, которые и днем продолжают мучить его. Возможно, это ничего не значит, пишет он. Просто у него слишком много свободного времени — единственная роскошь изгнанника — и он слишком много читает.

Итак, он одинок и немного скучает обо мне. Я напишу ему, и посмотрим, удастся ли мне заставить его скучать сильнее.

Водяные часы отмеряют время. Расцвели сливовые деревья. Наступление весны — насмешка надо мной.

Если бы весна была вечной, меня не пугал бы ее приход. Я испытываю благоговейный страх при виде легкой зеленой дымки, окутывающей кроны берез. Шелестят молодые листья, и сквозь этот зеленый шум я различаю неизбежное шуршание от падающей листвы. Скоро листва пожелтеет, а после останутся только голые ветви. Я вижу все это, скрытое пока за зеленой дымкой, — неизбежный ход неисчислимых дней. Я не нахожу утешения в смене времен года.