Джулит Джедамус - Роман потерь

— Я услышал об этом сегодня утром.

— И почему все так складывается? — задала я по-детски нелогичный вопрос. — Твои книги предсказывали это?

— Это происходит потому, что сейчас лето, а летом болезни легко распространяются. Такое случалось и раньше и случится еще не раз.

— Как тебе удается сохранять спокойствие? Тебя этому научили книги?

Он посмотрел мимо меня в сад, где пышно расцвела фиолетовая павлония, а вокруг пруда густо разросся тростниковый аир.

— Они научили меня только тем вещам, которые я хочу знать. — Он посмотрел на меня, и я заметила, что он встревожен не меньше, чем я. — Пойдем, тебе надо немного отдохнуть, если, конечно, ты извинишь меня за беспорядок в моей комнате. Ты выглядишь усталой.

Пойти немного отдохнуть. Именно эти слова мне хотелось услышать. Я пошла за ним в его комнату, которая действительно была не убрана, но не настолько, как можно было бы ожидать.

Это была та самая комната, которую я все эти дни себе представляла, хотя теперь я видела ее при косых лучах вечернего солнца. Такая же просторная, с теми же решетчатыми окнами, широко открытыми, чтобы уловить самое легкое дуновение ветерка, та же лакированная доска для письма, те же зеленые ширмы. И везде по всей комнате раскиданы одежда, бумаги, свитки; пара сапог для верховой езды валялась в одном углу, деревянный поднос с чугунным чайником и одной наполовину пустой чашкой — в другом.

— Извини, — сказал он, — ты видишь, я не ждал гостей.

Конечно, он не мог и представить, какое облегчение это мне принесло.

Он прошел к постели, раздвинул занавеси и расправил халат, чтобы мы оба легли.

— Иди сюда, — сказал он. Он приблизился ко мне, снял с меня халаты и бросил их прямо на пол: зеленовато-синий, потом бледно-зеленый, потом белый, темно-розовый и светло-розовый цвета; наконец, я осталась в тонкой сорочке, такой прозрачной, что от смущения я залилась краской.

— Как прелестно ты выглядишь в белом, — сказал он и дотронулся своими тонкими пальцами до моих сосков. Потом наклонился ко мне и поцеловал их через кисею так крепко, что я едва устояла на ногах.

Затем он снял свои мягкие коричневые одежды (должно быть, я помогала ему, хотя я этого не помню) и остался, как и я, в простой белой сорочке. Я дотронулась до него, его соски были видны сквозь тонкую ткань, мы оба дрожали, а позже, когда мы уже лежали в постели, я заставила его плакать.

Почему он плакал, а я нет? Мог ли он в этот момент, поднимая мои бедра и входя в меня глубоко, чувствовать зачатого нами ребенка? Я отвернулась, чтобы он ничего не заметил, но не сомневалась, что он знал о нем, понимал причину моей сдержанности. Когда он положил голову мне на грудь и я почувствовала его слезы, я не позволила себе плакать. Я поплачу потом, когда его не будет рядом. И вот я пишу эти строки, плачу и вспоминаю нашу встречу. Его руки на моих плечах. Его изогнутую спину. Его бедра.

Он убрал волосы с моего лица и поцеловал меня. Его лицо было залито слезами, ресницы все еще мокрые, глаза полны такой печалью, что я закрыла свои, чтобы он не увидел их отражения.

— Я теряю тебя — разве не так? — спросил он. — Все говорит об этом.

Я повернула голову. Помятый шелк халата, который он расстелил для нас, разгладился под моей щекой.

— Возможно, ты сам ищешь таких знаков, — сказала я.

— Почему ты так думаешь?

— Ты говорил мне, что мы должны видеть в этих знаках то, чего желаем. Возможно, ты хочешь, чтобы я ушла.

— Нет, не хочу.

— Поэтому ты не пришел ко мне, — сказала я. — Ты мог бы зайти до отъезда на водопады Отова, мог бы прислать мне записку, но не стал.

— Все дело в том сне. Я не хотел услышать от тебя, что он означал. Ты только что была здесь, а потом я обернулся, и ты исчезла.

Что я могла сказать? Зачем заставлять его испытывать ту же боль, что и я?

— Откуда ты знаешь, что женщина из твоего сна — это я? Может быть, это кто-то другой.

— Это была ты и не ты, — сказал он, подойдя так близко к правде, что мои глаза наполнились слезами. И я почувствовала, как отдаляюсь от него, пока он говорит, будто меня уносил поток такой силы, что невозможно было сопротивляться.

Я хотела повторить, что это мог быть кто-то другой, но что-то удержало меня.

— Но у нее были твои глаза и твои длинные, густые волосы…

Я поцеловала его в лоб и сказала ему, как он однажды сказал мне:

— Может быть, лучше не говорить об этом.

Некоторое время мы лежали молча. В комнате сгущались сумерки. В открытые окна проникали запахи цветущих апельсинов и лавров. Стрекотали цикады, потом послышалось пение соловьев, чистое, как звуки падающей воды.

Я лежала на боку, он обнимал меня, я чувствовала на себе его дыхание. Пение соловьев подействовало на меня удручающе, я загрустила: я уже не была невинной, как когда-то. Неожиданно для себя самой я проговорила:

— Я наверняка разрушу твою жизнь. Ты ведь знаешь это?

— Что за нелепость?

— Ты сам сказал мне это в нашу первую ночь на водопадах Отова. Мы говорили о Садако, о том, как легко сломать жизнь, и я спросила тебя, не думаешь ли ты, что я сломаю твою жизнь, и ты ответил: «Я так не думаю, но ты могла бы попробовать».

— Я этого не помню.

— Думаю, что помнишь.

Он повернул к себе мое лицо.

— Что заставляет тебя думать, что ты так опасна?

— Но я действительно опасна. Есть люди, которые очень хорошо знают это.

Он схватил меня за плечи, его глаза горели гневом, я видела это, несмотря на царивший в комнате полумрак.

— У тебя роман с собственной способностью к разрушению! Ты любишь эту свою способность больше, чем чтобы то ни было еще.

Почему он так думал? Неужели он знал меня лучше, чем я сама?

— Я не люблю эту свою силу, — сказала я, — но я живу с ней и обязана предупредить тебя о ней так же, как предупреждают тебя твои книги.

Он провел рукой по моим волосам, и его гнев растворился вместе с уходящим светом, медленно, почти незаметно, пока не стало так темно, что только по его голосу я могла судить о владевших им чувствах.

— Кто сделал это? — тихо спросил он меня. — Кто так сильно тебя обидел, что единственным твоим желанием является желание ранить самое себя? Это был тот мужчина, который велел тебе расстаться со мной?

Значит, он наполовину отгадал правду той ночи, когда мы читали. Он понял, что сам является целью моего вопроса, но решил, что задать вопрос меня заставил Канецуке. В нашу первую ночь на водопадах Отова я сказала ему, что влюблена в одного человека. Думал ли он, что я все еще люблю Канецуке так же, как люблю его?

— Никто не советовал мне бросить тебя, — солгала я, вспомнив о предостережении Даинагон.

— Ты все еще ждешь его? — спросил Масато, — ждешь этого изгнанника?

— Нет, — ответила я кратко, чтобы в моем голосе нельзя было услышать горечь.