Алели Нотомб - Метафизика труб

В три года я ничего об этом не знала. Я проживала световые года короля, который умирает с криком "То, что должно кончиться, уже закончено". Я была неспособна сформулировать причину моей тревоги. Но я чувствовала, да, я чувствовала приближающуюся агонию. Природа была слишком роскошна: за этим что-то скрывалось.

Если бы я поговорила об этом с другими, мне бы объяснили смену времен года. В три года не помнишь предыдущих лет, не замечаешь вечное повторение одного и того же, и новое время года представляется непоправимым бедствием.

В два года изменений не замечаешь, на них не обращаешь внимания. В четыре года их замечаешь, но воспоминания о предыдущем годе делает их банальными и совсем не драматичными. В три года ты полон беспокойства: ты все замечаешь и ничего не понимаешь. Не существует никакого мысленного адвоката, к которому можно обратиться, чтобы успокоиться. В три года ты еще лишен рефлекса, который заставляет просить объяснения у других: ты не осознаешь, что у взрослых больше опыта - и, быть может, это не так уж неверно.

В три года мы Марсиане. Это впечатляющее и в то же время ужасно быть Марсианином, спускающимся на землю. Мы исследуем неизвестные и непонятные феномены. Никакого ключа к разгадке. Приходится изобретать законы, исходя только из собственных наблюдений. Нужно быть последователем Аристотеля 24 часа в сутки, что довольно изнурительно, если ты ни разу не слышал о греках.

Одна ласточка не делает весны. В три года хочется знать, какое количество ласточек необходимо, чтобы поверить во что-то. Один умирающий цветок не делает осени. Два цветочных трупа, без сомнения, и подавно. Однако, это не мешает беспокойству. Сколько цветочных агоний необходимо, чтобы в голове прозвучал сигнал тревоги о приближающейся смерти?

Шампольон14 нарастающего хаоса, я спасалась в обществе моей юлы. Я чувствовала, что она могла сообщить мне решающие истины. Увы, я не понимала ее речей.

Конец августа. Полдень. Час наказания. Иди кормить карпов.

Смелее. Ты это делала уже столько раз. Ты выжила. Нужно только пережить этот ужасный момент.

Я беру рисовые лепешки в кладовой. Я иду к каменному пруду. Перпендикулярное солнце заставляет воду сверкать как алюминий. Эта гладкая блестящая поверхность тут же испорчена тремя последовательными всплесками: Иисус, Мария и Иосиф увидели меня и прыгают, таким образом, они зовут друг друга к столу.

Когда они перестали принимать себя за летающих рыб, что с их комплекцией совершенно непристойно, они выставили свои рты на поверхности и ждут.

Я кидаю куски пищи. Распахнутые зевы кидаются на них. Трубы заглатывают. Проглотив, они требуют еще. Их глотки до того широко разинуты, что, наклонившись немного, можно было бы увидеть их желудки. Продолжая раздавать корм, мне делается все более не по себе от того, что демонстрирует мне эта троица: обычно все существа прячут внутренности своего тела. Что бы творилось, если бы люди выставляли свои кишки напоказ?

Карпы нарушили это первостепенное табу: они навязывают мне зрелище своих распахнутых пищеводов.

Ты находишь это отталкивающим? У тебя в животе то же самое. Если этот спектакль так тебе надоел, то может быть это потому, что ты узнаешь в нем себя. Ты думаешь, что твое содержимое другое? Тебе подобные едят не так противно, но они едят, и в твоей матери, и в твоей сестре все то же самое.

А ты думаешь, что ты другая? Ты труба, вышедшая из трубы. Последнее время у тебя было впечатление, что ты развиваешься, становишься думающей материей. Вздор. Разве ты воспринимала бы рот карпа так болезненно, не будь он твоим отвратительным зеркалом? Помни, что ты труба и что в трубу ты вернешься.

Я заставляю замолчать голос, который говорит мне эти ужасные вещи. Вот уже две недели в полдень я смело борюсь с бассейном с рыбами и констатирую, что вместо того, чтобы привыкнуть к этой мерзости, я становлюсь все более чувствительной. А вдруг это отвращение, которое я приняла за глупое жеманство, каприз, было мне ниспослано свыше? В таком случае, я должна противостоять этому, чтобы понять его. Нужно позволить голосу говорить.

Смотри же. Смотри во все глаза. Жизнь, это то, что ты видишь: мембрана, требуха, бездонная дыра, требующая, чтобы ее наполнили. Жизнь это труба, которая поглощает и остается пустой.

Мои ноги у края пруда. Я гляжу на них с недоверием, я больше не уверена в них. Я поднимаю глаза и смотрю на сад. Это уже не тот ларец, что защищал меня, этот уголок совершенства. В нем смерть.

Между жизнью - заглатывающими ртами карпов - и смертью - медленно увядающей растительностью - что выберешь ты? От чего тебя меньше тошнит?

Я больше не размышляю. Я дрожу. Мои взгляд опускается на морды животных. Мне холодно. У меня приступ тошноты. Мои ноги меня больше не держат. Я больше не борюсь. Загипнотизированная, я падаю в бассейн.

Моя голова стукается о каменное дно. Боль от удара исчезает почти сразу. Мое тело становится независимым от моей воли, переворачивается, и я оказываюсь в горизонтальном положении на серединной глубине, словно я решила поплавать на спине на глубине одного метра под водой. И больше я не двигаюсь. Спокойствие восстанавливается вокруг меня. Моя тревога растаяла. Я чувствую себя очень хорошо.

Забавно. Последний раз, когда я тонула, во мне был протест, гнев, могучее желание выбраться оттуда. В этот раз ничего подобного. Я выбрала это. Я даже не чувствую, что мне не хватает воздуха.

Безмятежно спокойная, я смотрю на небо сквозь поверхность пруда. Солнечный свет никогда не был так красив, как сейчас, сквозь толщу воды. Я уже думала об этом, когда тонула в первый раз.

Я чувствую себя хорошо. Я никогда не чувствовала себя так хорошо. Мир, который я вижу отсюда, прекрасно подходит мне. Вода настолько переварила меня, что я не произвожу больше никаких водоворотов. Карпы, возмущенные моим бесцеремонным вторжением, забились в угол и больше не двигаются. Флюиды застыли в спокойствии мертвой воды, что позволяет мне созерцать деревья сада, словно сквозь гигантский монокль. Я решила смотреть только на бамбук: ничто в нашей вселенной не стоит такого восхищения, как бамбук. Метр водяной толщи, которая отделяет меня от него, усиливает его красоту.

Я улыбаюсь от счастья.

Вдруг что-то возникает между бамбуком и мной: появляется легкий человеческий силуэт и наклоняется надо мной. Я с досадой думаю о том, что этот человек захочет вытащить меня. Нельзя даже с собой покончить спокойно.

Но нет. Понемногу я различаю сквозь водяную призму черты лица человека, который меня обнаружил: это Кашима-сан. Страх сразу исчезает. Она настоящая японка прошедших времен и более того, она меня ненавидит: две великолепные причины для того, чтобы не спасать меня.