Алели Нотомб - Метафизика труб

Они не знали, что про себя я говорила уже давно. Но правда в том, что произнести слова вслух это совсем другое, это придает произнесенному слову исключительную значимость. Чувствуешь, что слово взволновано, что оно чувствует признательность за то, что ему платят долг, и что его чествуют. Воспроизвести слово "банан", значит воздать бананам должное на века.

Еще одна тема для размышления. Я входила в фазу интеллектуальных исканий, которые длились неделями. На фотографиях того времени у меня такой серьезный вид, что это выглядит комично. Во мне всегда звучал внутренний монолог: "Обувь? Нет, это не так важно, можно ходить и босиком. Бумага? Да, но это также необходимо, как карандаш. Невозможно выбрать между бумагой и карандашом. Шоколад? Нет, это мой секрет. Морской лев? Морской лев это великолепно, он издает восхитительные крики, но на самом ли деле он лучше юлы? Юла очень красива. Что лучше, живой морской лев или крутящаяся юла? В сомнении воздерживаюсь. Губная гармошка? Она здорово звучит, но так ли она необходима? Очки? Нет, это смешно и совершенно бесполезно. Ксилофон?.."

Однажды моя мать пришла в гостиную с животным с длинной шеей, чей длинный тонкий хвост заканчивался в электрической розетке. Она нажала кнопку, и зверь жалобно беспрерывно завыл. Его голова начала двигаться по полу туда-сюда, таща позади себя материнскую руку. Иногда, тело двигалось вперед на ножках-колесиках.

Я видела пылесос не впервые, но я еще не размышляла о его значимости. Я приблизилась к нему на четвереньках, чтобы быть одного роста с ним; я знала, что всегда надо быть на одном уровне с тем, что осматриваешь. Я следовала за его головой и клала щеку на ковер, чтобы наблюдать за тем, что происходит. Это было чудо: аппарат заглатывал материальную реальность, которую встречал и превращал ее в небытие.

Он заменял что-то ничем: это замещение не могло быть ничем иным, как божественным произведением.

У меня было смутное воспоминание о том, что я была Богом не так давно. Иногда в моей голове раздавался громкий голос, который погружал меня в неизмеримую бездну и говорил: "Вспомни! Это я живу в тебе! Вспомни!" Не знаю точно, что я об этом думала, но моя божественность казалась мне более вероятной и более приятной.

Внезапно, я встретила брата: пылесос. Что могло быть более божественным, чем это чистое и простое уничтожение? Напрасно я считала, что Богу нечего доказывать, я хотела бы быть способной сотворить подобное чудо, выполнить столь же метафизическую задачу.

"Anch'io sono pittore!" (я тоже художник) воскликнул Караваджо, открыв картины Рафаэля. С подобным же энтузиазмом, я могла бы крикнуть: "Я тоже пылесос!"

В последнюю секунду я вспомнила, что нужно было быть осторожной с моими достижениями: предполагалось, что я владею двумя словами, и я не хотела дискредитировать себя, выдавая целые фразы. Но у меня уже было третье слово.

Я решила больше не ждать, открыла рот и выкрикнула три слога: пылесос!

Мгновение спустя моя мать бросила трубу пылесоса и побежала звонить отцу:

- Она сказала третье слово!

- Какое?

- Пылесос.

- Хорошо. Из нее получится прекрасная хозяйка.

Должно быть, он был немного разочарован.

Мое третье слово было большим достижением, отныне я могла позволить себе, что-нибудь менее экзистенциальное в качестве четвертого. Учитывая, что моя сестра на 2,5 года старше меня, была хорошей, я выбрала ее имя:

- Жюльетт! - выкрикнула я, глядя ей в глаза.

Речь имеет огромные возможности: едва я произнесла вслух это имя, как мы страстно полюбили друг друга. Моя сестра обняла меня и прижала к себе. Как любовный напиток Тристана и Изольды, слово связало нас навсегда.

Невозможно было, чтобы в качестве пятого слова я избрала имя моего брата на 4 года старше меня: этот скверный тип провел полдня сидя около меня и читая комикс про Тинтена. Он обожал меня мучить. Чтобы его наказать, я его не называла. Таким образом, он как бы не существовал.

С нами жила Нишио-сан, моя японская гувернантка. Она была сама доброта и нежила меня часами. Она не говорила ни на каком языке кроме своего родного. Я понимала все, что она говорила. Таким образом, моим пятым словом было "японец", поскольку я его назвала.

Я уже дала имена четверым; каждый раз это делало их такими счастливыми, что я больше не сомневалась в значимости слова: оно доказывало людям, что это они. Из этого я заключила, что они не были в этом уверены. Они нуждались во мне, чтобы это знать.

Значит, говорить означало давать жизнь? Я была в этом не уверена. Вокруг меня люди говорили с утра до вечера и последствия этого вовсе не были также волшебны. Для моих родителей говорить означало следующее:

- Я пригласила супругов Трюк на двадцать шестое.

- Кто такие Трюк?

- Да ладно, Даниель, ты кроме них ни с кем не знаком. Мы уже двадцать раз с ними обедали.

- Не помню, кто такие Трюк?

- Увидишь.

Не думаю, что существование Трюк усилилось после таких речей. Наоборот.

Разговор моего брата и сестры сводился к следующему:

- Где моя коробка лего?

- Понятия не имею.

- Врушка! Это ты ее взяла!

- Неправда!

- Ты мне скажешь, где она!

И потом они дрались. Разговор был прелюдией битвы.

Когда милая Нишио-сан разговаривала со мной, чаще всего она рассказывала мне со страшно сдержанным японским смехом, как ее сестру раздавил поезд Кобе-Ниши-номия, когда она была маленькой. Каждый раз при этом рассказе, слова моей гувернантки обязательно убивали маленькую девочку. Значит, способность говорить могла также и убивать.

Поучительное наблюдение за речью других привело меня к следующему выводу: говорить было столь же созидательно, сколь и разрушительно. Стоило очень осторожно обращаться с этим изобретением.

С другой стороны, я заметила, что существовала также безобидная форма речи. "Прекрасная погода, не правда ли?" или "Дорогая, вы прекрасно выглядите!" - были фразами, не производившими никакого метафизического эффекта. Можно было произносить их без малейшего опасения. Можно было даже не говорить этого. Если это говорилось, то это делалось без сомнения для того, чтобы предупредить людей, что их не собираются убивать. Это было как с водяным пистолетом моего брата; когда он стрелял в меня, объявляя: "Пах! Ты убита!", я не умирала, я просто была облита. К такого рода речам прибегали, чтобы показать, что их оружие заряжено холостыми.

Что и требовалось доказать, шестым словом была "смерть".

В доме царила ненормальная тишина. Мне захотелось разобраться в этом, и я спустилась по большой лестнице. В гостиной плакал мой отец: зрелище, мною раньше никогда не виданное. Моя мать держала его в своих руках, как большого младенца.

Очень мягко она сказала мне: