Патрик Модиано - Улица Темных Лавок

Крошечная квартирка. Только гостиная и спальня. Когда-то это, наверное, была одна комната. Розовые атласные занавеси, схваченные серебряными шнурками, отделяли спальню от гостиной, которая была затянута голубым шелком, и занавески в тон скрывали единственное окно. Черные лакированные столики с безделушками из слоновой кости и яшмы, низкие широкие кресла, обитые бледно-зеленой материей, и диван, покрытый тканью еще более блекло-зеленой в разводах, делали комнату похожей на бонбоньерку. Освещали ее позолоченные бра.

- Садитесь, - сказал он.

Я сел на диван в разводах. Он - рядом.

- Ну... покажите...

Я вынул из кармана пиджака журнал мод и показал ему обложку, где была изображена Дениз. Он взял у меня журнал и надел очки в массивной черепаховой оправе.

- Да... да... Фото Жан-Мишеля Мансура... Это я, конечно я... Тут не может быть сомнений...

- Вы помните эту девушку?

- Нет, совсем не помню. Я редко работал для этого журнала... Скромное издание... Я работал больше для "Вог", понимаете...

Он хотел подчеркнуть свое положение.

- И вы больше ничего не можете мне сказать об этой фотографии?

Он посмотрел на меня с усмешкой. При свете бра я заметил, что кожа на его лице была испещрена мелкими морщинками и веснушками.

- Да что вы, дорогой мой, сейчас я вам все скажу...

Он встал и, не выпуская из рук журнала, открыл ключом дверь, о существовании которой я и не подозревал, потому что она была затянута тем же голубым шелком, что и стены. Эта дверь вела в чулан. Я слышал, как он орудует там множеством металлических ящиков. Через несколько минут он вышел оттуда и тщательно запер за собой дверь.

- Вот, - сказал он. - У меня целая картотека негативов. Я храню все, с самого начала... Они расставлены по годам и по алфавиту...

Он снова сел рядом со мной и заглянул в карточку.

- Дениз... Кудрез... Так?

- Да.

- Я больше никогда ее не снимал... Теперь я вспомнил эту девушку... Ее много фотографировал Хойнинген-Хунне...

- Кто?

- Хойнинген-Хунне, немецкий фотограф... Ну да... Конечно... Она много работала с Хойнинген-Хунне...

Всякий раз, когда Мансур произносил это имя, звучавшее так округло и жалобно, я чувствовал на себе взгляд светлых глаз Дениз, как в тот первый вечер.

- У меня есть ее адрес того времени, если это вас интересует...

- Конечно интересует, - ответил я дрогнувшим голосом.

- Римская улица, 97, Париж, XVII округ. Римская улица, 97...

Он внезапно вскинул голову и посмотрел на меня. Он смертельно побледнел, глаза его расширились...

- Римская улица, 97...

- Да что это с вами? - спросил я.

- Я теперь действительно вспомнил эту девушку... В ее доме жил один мой друг...

Он подозрительно посмотрел на меня и, казалось, был так же взбудоражен, как на улице Кусту и у поворота на Жермен-Пилон.

- Странное совпадение... Я прекрасно помню... Я зашел за ней на Римскую улицу, чтобы сделать фотографии, и воспользовался случаем забежать к другу... Он жил этажом выше...

- Вы были у нее?

- Да, но снимки мы делали в квартире моего друга... Он тоже был с нами, за компанию...

- Кто он, этот ваш друг?

Он побледнел еще больше. Ему, казалось, было страшно.

- Я... я объясню вам... но сначала я должен что-нибудь выпить... для поднятия духа...

Он поднялся и, подойдя к сервировочному столику на колесах, подкатил его к дивану. На верхнем подносе стояли графины с хрустальными пробками и висящими на цепочках серебряными пластинками с выгравированным названием ликера - похожие пластинки носили на шее музыканты вермахта.

- У меня только ликеры... Вы не возражаете?

- Нисколько.

- Я выпью "Мари Бризар"... а вы?

- Я тоже.

Он налил "Мари Бризар" в узкие рюмки, я попробовал, и приторность сладкого ликера слилась у меня с розовым атласом, слоновой костью и всей этой тошнотворной позолотой вокруг. Ликер воплощал в себе самый дух этой комнаты.

- Моего друга... с Римской улицы... убили...

Он произнес последнее слово с видимым усилием, да и решился на него, несомненно, ради меня, иначе никогда бы не рискнул выразиться так определенно.

- Он был греком... из Египта... Написал две книги... и стихи...

- Вы думаете, Дениз Кудрез его знала?

- Ну... она, наверное, встречала его на лестнице, - сказал он раздраженно, ибо для него это не имело никакого значения.

- И... это случилось в доме?

- Да.

- Дениз Кудрез еще жила там?

Он даже не услышал моего вопроса.

- Это произошло ночью... Он впустил кого-то к себе... Он впускал к себе невесть кого...

- Убийцу нашли?

Он пожал плечами.

- Такого рода убийц никогда не находят... Я был уверен, что рано или поздно это с ним случится... Видели бы вы, каких типов он приводил по вечерам... Даже днем мне было бы страшно.

Он улыбнулся странной улыбкой, растроганной и испуганной одновременно.

- Как звали вашего друга?

- Алек Скуффи. Александрийский грек.

Он резко встал и отдернул небесно-голубые шелковые занавеси на окне. Потом снова сел на диван возле меня.

- Простите... Иногда мне кажется, что за занавесками кто-то прячется... Еще "Мари Бризар"? Да, глоточек "Мари Бризар"...

Он старался говорить бодро, но при этом сжал мне руку, словно желая убедиться, что я был действительно здесь, рядом с ним.

- Скуффи переехал во Францию... Я познакомился с ним на Монмартре... Он написал прекрасную книгу - "Корабль на якоре"...

- Но, месье, - сказал я твердо, тщательно выговаривая слова, чтобы на этот раз он соблаговолил услышать мой вопрос, - вы говорите, что Дениз Кудрез жила этажом ниже, значит, она не могла не слышать какие-нибудь странные звуки той ночью... Ее наверняка вызывали как свидетельницу...

- Может быть.

Он пожал плечами. Нет, что и говорить, эта Дениз, значившая для меня так много, Дениз Кудрез, о которой я хотел бы узнать все, вплоть до самых незначительных ее поступков, решительно его не интересовала.

- Самое ужасное, что я знаю убийцу... Он производил обманчивое впечатление, потому что у него было ангельское лицо... Только взгляд был очень жестокий... Серые глаза.

Он содрогнулся. Можно было подумать, что человек, о котором он говорит, находится рядом с нами и не спускает с него своих серых глаз.

- Гнусный мелкий подонок... В последний раз я видел его во время оккупации, в погребке на улице Камбон... Он сидел с каким-то немцем...

Его голос задрожал при этом воспоминании, и хотя я был поглощен мыслями о Дениз, от звука этого пронзительного голоса, гневного и жалобного, у меня возникло странное ощущение, которое я не мог объяснить, но тем не менее казавшееся мне совершенно очевидным, - в глубине души он завидовал участи своего, друга и негодовал, что человек с серыми глазами убил не его самого.

- Он еще жив... И по-прежнему здесь, в Париже... Кто-то мне сказал... Конечно, теперь у него не такое ангельское лицо... Хотите послушать его голос?