Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Внедрение так называемой европейской культуры всюду легло тяжелым гнетом на народные массы. Народу пришлось не только добывать себе и господам хлеб насущный, но и оплачивать бесчисленное множество вещей излишних, составляющих предмет моды, т. е. помешательства хотя невинного, но ненасытного. К удивлению поклонников прогресса, чем теснее сближались с Европой восточные страны, тем сильнее в них развивалось крепостное право, тем быстрее развивались налоги, идущие на содержание культурного класса, тем быстрее росли государственные долги, тем окончательнее страны беднели и тем бесспорнее теряли вместе со своею национальною культурою – всякую иную.

У нас как-то плохо замечают, что соблазненный чужою культурою высший класс перестает быть аристократией своего народа. Он делается чужою аристократией и уже действует в своей стране, как в чужой, без уважения к ее началам, без желания доводить их до совершенства. До сближения с Европой мы имели, как и всякий народ, свою национальную знать, представителей какой ни на есть, но народной культуры. Сословие бояр у нас было – как лорды в Англии или бароны в Германии – учреждением органически-народным, и даже более народным: у нас дворянство не было потомством завоевателей.

В старину изба боярина была тою же крестьянскою избою, но только усовершенствованною, украшенною, более богатою. Здесь были те же сени, те же светлицы, терема, клети, те же коньки на крыше, только более изящного рисунка, – тот же тын кругом усадьбы, только дубовый, в обхват толщиной. Кафтан боярина был тот же мужицкий кафтан, только шелковый, рубаха навыпуск, та же косоворотка, только полотном потоньше. За обедом боярин ел те же щи, пироги, каши, кисели, решительно все те же блюда, что и последний мужик, только обильные и из припасов первого сорта. Напившись того же, только получше, квасу, боярин после обеда заваливался спать, как и челядь его, и смерды, как все мужики и мужи православного царства. Одинаков был тяжелый сон на слишком грузное пищеварение, одинакова была беспомощность относительно летних мух, одинаково было пробуждение и вся вторая половина дня. Иной боярин сам выходил с косой на луг, размять плечи, а уж как хозяин, наверно, выходил в то же поле, на то же гумно, куда и весь народ. Шел ли боярин к вечерне – он шел в ту же церковь, что и смерды, тому же попу каялся в грехах и вместе с мужиками веровал в тот же Страшный Суд, в тех же святых, которым служил те же молебны. Поразительно, до какой степени все у народа и аристократии было общее, в знаниях, в суевериях, в песнях, присловьях, сказках, в народных идеалах, в развлечениях и труде. Только все народное у богачей получало роскошное развитие, доводилось в том же стиле до возможного великолепия и совершенства. Аристократия в силу этого была действительно представителем своего народа. Боярин в совете царском совершенно безотчетно являлся верным послом своего народа. Он приносил с собою ту же мужицкую душу, тот же ум, то же миросозерцание, только сообразно отборному качеству боярства – выраженные наиболее крупно и достойно. Боярин, если бы и хотел, не мог бы изменить народу, потому что он был сам народ; все решения боярской думы, плохие или хорошие, не могли быть иными, как глубоко национальными. Поскольку народ был честен – и боярство было честным, поскольку народ шатался в нравах – шатались и его верхи. То же самое, вели ли бояре войны или ездили послами за рубеж, они вели себя, как лучшие из мужиков, ни на одно мгновение не колеблясь в понимании государственных нужд. Конечно, предатели были во все времена, но предатели корыстные, которые гораздо реже и гораздо менее опасны, чем предатели невольные. Злодеи – исключение, но правило в старину было таково, что в лице своей аристократии народ наш был хозяином самого себя, он имел органически сложившееся могущественное представительство и культурное, и политическое, и всякое иное. Было сословие, которому как бы поручено было народом доводить каждое движение народного духа, каждый проблеск творчества до возможной законченности. Ясно, почему тогдашняя аристократия не требовала народного рабства: она сама была народ и крепостное закрепощение своих же сограждан было для нее просто бессмыслицей.

Европа лишила нас народного представительства. Она культурным соблазном перестроила нашу знать – сначала в обстановке внешнего быта, в стиле жилищ и одежды, в характере пищи, труда, развлечений и наконец вдохнула в нашу аристократию новые верования, новое миросозерцание. Лучшее все это было или худшее – это другой вопрос, но оно было чужое, ненародное. Аристократия в России постепенно сделалась за счет народа представителем не своей, а европейской цивилизации. Вместо того чтобы совершенствовать родные начала, доводить их до изящества, до культурной утонченности, наша знать XVII–XVIII веков почувствовала равнодушие и даже презрение к этим началам, как к чуждым ей, и стала всеми силами давить то, чему призвана была давать развитие. Последствия этой культурной катастрофы были необычайны. Может быть, все наши беды народные отсюда. Прирожденное боярство, презирая родную национальность, старалось и самому народу внушить презрение к себе, старалось остановить оригинальные, самобытные, истинно жизненные свойства и подменить их чуждыми, немецкими. Презрением к народу заразилось и служилое сословие, и отчасти духовенство (в лице малороссов, вызванных к духовной власти), заразилась ею и разночинная интеллигенция, и в конце концов тем же презрением к себе стал заражаться и сам народ. Он стал тянуться за высшими классами и жадно перенимать все чужое – из тайного презрения к своему. Творчество народное поникло. На почве презрения к своей народной культуре быстро развилось рабство, да такое, о каком не было представления даже при татарском иге.

Мы до сих пор по добродушию своему убеждены, что крепостное право есть наследие времен далеких, наследие татарщины и московского варварства. Но это наивная ошибка, ее давно пора оставить. При татарах Россия пользовалась теми же льготами, какими Канада или Австралия пользуются теперь от Англии. Хан, конечно, считался, как король Эдуард, верховной властью, он посылал ярлыки и басму (отпечаток своей ступни, символ попирающей власти), но за известную, очень умеренную дань русским дана была полная свобода самоуправления, свобода веры, свобода сходок, свобода письменности, свобода труда и образования, свобода всех выражений народной жизни, словом – все права, входящие в круг теперешней гражданственности европейской. Татары не только чувствовали, что трудно было бы им уследить за всеми этими вольностями, но просто не хотели подавлять их. Им, как народу свежему и честному, это было непонятно и противно. Наша московская культура сделала шаг назад в этом направлении, но вследствие влияний не внутренних, а внешних. Вопреки ходячему мнению, старая Москва была уже в значительной степени денационализирована. Греки, итальянцы, поляки, шведы, немцы, татары уже незаметно подтачивали корни самобытности нашей; византизм и Польша привили презрение к своей народности до такой степени, что, например, Иван Грозный не хотел считать себя русским и выводил себя, подобно многим дворянам, от немцев. Но все же и в московскую эпоху, пока держалась старая знать, стояли непоколебимо начала народного самоуправления, земской свободы, соборного через лучших людей представительства и народности во всем. Старомосковская эпоха еще не знает крепостного права; оно возникает одновременно с знакомством с Европой, где феодальные отношения тогда свирепствовали. Петр I явился только вершиною волны, разбившей народную культуру. Уже царствование Алексея было нашествием иноземцев, мирным нашествием, начавшимся еще за двести лет перед этим. С тех пор как Петр I был полонен Европой, с ужасающей быстротой развиваются все виды народного утеснения: крепостное право, бироновщина, аракчеевщина и многое другое, о чем говорить не будем. С тех пор мы, стоя на коленях перед Европой, думаем, что оттуда свет, оттуда свобода, оттуда гуманность, но на самом деле именно оттуда мы получили самые жестокие обычаи и политические суеверия. Оттуда шпицрутены, плети, пытки, оттуда заколачивание солдат аракчеевской эпохи, оттуда бурмистры с их бесчеловечием в отношении крестьян, оттуда многое другое…