Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Мы делаем очень часто грубую ошибку, смешивая народ и чернь. Это два совсем разных понятия. Когда народ делается чернью сплошь или в слишком заметной части, наступает смерть нации. Суровые герои Гомера или первых веков Рима были не чернь, хотя и были землепашцы. Наши предки вечевой эпохи были не чернь. Подобно германским варварам, описанным у Тацита, подобно бедуинам и колонистам всех веков, древние славяне были сплошь аристократией в смысле материальной независимости, свободы, гордого представления о чести и достоинстве. Древние славяне имели рабов, но сами рабами не были. Племя сильное, воинственное, они подчинили себе какие-то темные, оскудевшие народности, каких-то нам неведомых пролетариев, но сами отстаивали как святыню свою свободу. Но уже на заре нашей писаной истории русское славянство «засмердело»: появился класс «смердов», людей черных, худших, безропотно подчинявшихся и своим и чужим насильникам. Как образовался этот засмердевший класс? Я думаю, просто вследствие материального обеднения народных слоев. При беспрерывных нашествиях вконец ограбленные люди падали и духовно. Лишенные опоры в достатке, они делались пролетариями, т. е. людьми беспомощными, трусливыми, апатичными. Перерождением славян русских в чернь объясняется непостижимо быстрое завоевание тогдашней России татарами. Потом народ оправился немного, и опять, несмотря на московское крутое собирание, несмотря на крепостное право, во многих местах народ снова принял облик аристократический. Не все сплошь, но многие породы в народе снова выбились из черни, и именно ими, этими коренными, трезвыми, сильными крестьянскими хозяйствами (вспомните «Хоря» у Тургенева) и держалась Русь до сего времени. Все, кто живал в деревне, видывали хорошие крестьянские дворы, мужиков богатырского склада, независимых, гордых, как кровные князья. Это не пролетарии, а сами они отнюдь не равняют себя с чернью. В осатанелой экономической свалке этот могучий тип чаще всего вырабатывается теперь в хищника, в мироеда и кулака, но это вовсе не естественный удел для них самих. В крестьянстве не столь нищем эти же мироеды были бы только лучшими из мужиков, самыми работоспособными, самыми неутомимыми, предприимчивыми, производительными. Теперь же, при упадке народном – они одержимы общей паникой и душат более слабых. Так в живом теле, пока все клетки одинаково жизнестойки, все они поддерживают и друг друга, и общее их царство – организм. Но когда ткани начинают дряхлеть, то отдельные в них сильные клетки начинают разрастаться за счет окружающих и образуется ужасная болезнь – рак. Пролетариат – это гниение народное, гниение не быта только, но самой расы, вырождение тела и души. Какого вы хотите милосердия от пролетария? Милосердие – продукт слишком дорогой и нежный, это свойство души аристократическое и может быть воспитано лишь долговременною культурою. Бедность не порок, потому что она есть известный достаток, но нищета действительно порок и завершение всех пороков. С нищетою в народе необходимо бороться с величайшим напряжением, бороться не как лишь с физическим ужасом, но и нравственным. Это все равно, как если бы народ сплошь начал впадать в помешательство: пришлось бы ведь серьезно подумать об этом. Но ведь и порок – какой бы он ни был – есть скрытое помешательство, и народ, опустившийся до нищеты, обнаруживает несомненно, что основы духа его серьезно поколеблены.

Так как я много раз выражал свою веру в великое учение Христа о блаженстве нищих, то вы можете упрекнуть меня в непоследовательности. Если нищета порок, то как она может быть блаженством? Позвольте на этом остановиться. У нас все понятия перепутались, и высокое мы не умеем отличать от низкого.

Есть нищета философская, добровольная, искренняя, умышленно создаваемая себе людьми, к ней склонными, и есть нищета гадкая, подневольная, постылая, доказывающая бессилие. Есть нищета пророков и мудрецов, которая поистине есть блаженство, так как представляет собою не что иное, как полное освобождение духа от несносных мелочей жизни. За многие сотни и, может быть, за тысячелетия до Христа на Востоке существовали религиозные общины, где условием нравственного совершенства считалось не иметь ничего, свести свои потребности к строго необходимому уровню, работать лишь для сегодняшнего пропитания или не работать вовсе, если удивленное общество соглашалось кормить даром людей столь исключительного духа. Нищие этого рода не чернь, а самая высокая из аристократий, какие возможны. Будь это философ, эбионит, буддийский монах, христианский отшельник – во всяком случае это аристократ, человек, добивающийся осуществить в себе идеал свободного, ясного, непобедимого духа. В Индии, среди людей высшей касты, до сих пор считается верхом возможной роскоши – сделаться под конец жизни нищим. Старые знатные люди, достигая обыкновенно 60 лет, отказываются от всего, от имений, чинов, семьи и, надев желтый плащ, замешиваются в толпе народной, идут куда-нибудь в горы и отдаются созерцанию. Припомните чудный рассказ Киплинга, где брамин Пуран Дас, первый министр одного из полунезависимых государств Индии, человек, окончивший курс английского университета, блестящий чиновник, командор высшего ордена и пр. и пр., – припомните, как легко и просто, по примеру лучших в своей среде, он бросил все это, решительно все, и ушел в горы, чтобы сделаться «bahat» (блаженным). Припомните его тихие восторги, как он, сидя у входа заброшенного в горах храма, «не сознавал, продолжается ли жизнь, или уже настала смерть, остался ли он человеком, который владеет своими членами, или же он стал частицею гор, туч, дождя, солнечного света». Припомните, как «тихо повторял он сотни раз Одно Имя, и при всяком повторении ему казалось, что он все больше и больше отделяется от своего тела, летя к вратам какого-то потрясающего вдохновения».

Подобные «нищие» – не чернь. Как цари, они независимы в своем отречении от мира, и даже независимее царей.

Они ничего ни у кого не просят, и бедный народ считает великой честью наполнить рисом чашу у входа их обиталища. Но ведь такая высокая нищета по плечу лишь немногим. Это удел людей исключительного духа, мудрецов и святых. Совсем не то наша обычная нищета, насильственная, презираемая самими нищими и всеми презренная. В нашу нищету никто идти не хочет, а те, кто попадают в нее, в душе остаются более богачами, чем миллионеры. Заветная мечта заурядного нищего – быть богатым; душа его ничем не занята кроме тревоги добыть имущество, и самые пылкие идолопоклонники золотого тельца – те, для которых он недоступный бог. Среди богачей, конечно, есть скупые, но собственно алчущих богатства между ними гораздо меньше, чем среди нищих. Обыкновенная нищета есть свидетельство опасного обнищания самой души человека. Такой нищете, отчаянной, озлобленной, подлой, я сочувствовать не могу и считаю просто кощунством смешивать ее с евангельской нищетой. Это два отрицающие друг друга полюса, это – верх и низ природы. Я настаиваю на том, что, как бы ни было богато общество, и чем богаче, тем необходимее, – оно должно мечтать о евангельской нищете, как о безусловной свободе духа и безусловном благородстве. Но я столь же уверенно настаиваю на том, что не-евангельская, не-свободная нищета есть падение самой души человеческой, и как таковое – это гибель и личности, и государства. Пора с величайшим, неутомимейшим вниманием взяться за этот ужасный вопрос. Пора отказаться раз навсегда, как от глубокой лжи, от мысли, будто это дело естественное, будто нищета – удел народный и никакими силами одолеть ее нельзя. Это убеждение, к несчастью, распространено, но оно грубо ошибочно, и его решительно пора отбросить. Тысячекратный опыт всех культурных народов говорит, что нищете народной есть конец, что она – явление всегда искусственное, продукт плохих начал общественности, продукт бездарности, лени, бессердечия, которые могут быть, могут и не быть. Недавний, столь свежий и яркий успех немецкого «оздоровления корней» доказывает, что оно вообще возможно. Этот опыт говорит, что Достоевский не бредил, умирая, и что его предсмертная мысль – плод глубокого озарения и заслуживает веры.