Михаил Меньшиков - Письма к ближним

В этом роде мечтают многие благомыслящие литераторы, особенно когда появится статья о том, какой дворец соорудили себе парижские или венские журналисты. Я не считаю подобные мечты грехом, я им в некоторой степени сочувствую. В самом деле, почему бы петербургским литераторам не иметь своего дворца, или, скромнее выражаясь, своего общего дома? Страшная дороговизна на все невольно толкает на потребительские кооперации, начиная с жилищ. Но слишком горячо принимать к сердцу эти мечты было бы малодушно. К идеальным задачам тут примешивается неприличный для писателей материализм – внимание к тому, что совсем не важно. Хороши общежития, но ведь кое-какие квартиры и места собраний писатели имеют и теперь. Вовсе не в них главная нужда. Недурно, если бы появились кафедры журнализма, библиотеки, кабинеты, читальни. Но всякий сколько-нибудь серьезный писатель, как и всякий серьезный деятель, непрерывно учится и без кафедры, непрерывно пополняет свои знания и укрепляет их. Библиотеки в Петербурге богаты и общедоступны, хорошие книги так дешевы, и их нужно, в сущности, так немного. Я не говорю о залах для вечеров, выставках, сценах и т. п. Все это с писательством имеет уже совсем мало связи. Внешние средства могут быть и роскошными, и скудными, но вовсе не в них сила. Мы имеем великую литературу без писательского дворца. Некоторые великие журналисты наши, вроде Белинского, лучшие свои вещи написали в нищете, по чердакам и пятым этажам. Целый ряд замечательных произведений литературы обязан тюрьме или ссылке их авторов, – одинаково – в век Овидия, Сервантеса, Бомарше или Пушкина. «Дух дышит, где хочет», и, право, стремление к роскошным кабинетам, залам, дворцам обличает скорее упадок литературности в стране, чем наоборот. Пусть наши западные собратья понастроили себе дворцы с мраморными ванными, гимнастикой, ресторанами и т. п. Разве это выдвинуло там хоть один новый талант?

Как ни интересны резолюции международных конгрессов печати, от них отдает именно этою материальною суетою, заботою об удобствах, о политическом комфорте для своего сословия. Очень милые эти собрания, но мне они всегда казались несерьезными. Съехаться со всех концов света на четыре дня людям незнакомым, никем определенно не уполномоченным, с программою, составленною из общих мест… Слов нет, это интересно. Приятно познакомиться, потолковать о том, о сем, особенно когда знаешь, что обеспечен гром рукоплесканий, когда гостеприимные хозяева ждут вас с роскошными обедами, с восхитительными прогулками среди чудных озер и гор. Но и только. Этим все и кончается. Я прочел некоторые рефераты бернского конгресса и не нашел в них ничего нового, ничего, что не говорилось бы сотни раз в журнальных статьях и разговорах. Печать вообще есть непрерывный конгресс мнений, это постоянно действующий парламент человеческого рода. Пред этим океаном слов отдельные журнальные конгрессы – капли воды. Едва ли даже это те капли, что «точат камень». Как до конгресса, так и после него остается ясным, что печать не сословие, что ее удел тесно связан с судьбою народной и с состоянием цивилизации в данной стране. Не в несколько часов международной беседы решается участь слова, а в те бесчисленные миллионы минут, когда мы, пишущие, позабыв обо всем на свете, сидим склонившись над бумагой и развертываем свою душу в строчки. Тут вся наша роль: здесь она начинается и здесь оканчивается. Если помогут нам благие силы не ошибаться в каждое из этих мгновений, если сумеем мы прожить их честно, возвышенно, ярко – наше дело выиграно. Страна получила от нас все, что мы можем дать ей.

Побольше души – от Бога, побольше свободы от общества, вот все, чего мы вправе желать. Свобода – уважение мысли, уважение души человеческой – есть лучшая мечта цивилизации: она осуществляется не так легко. Ее нельзя ни предписать, ни вымолить; она вырабатывается сама вместе с общим подъемом души народной, с пробуждением чувства достоинства в обществе. Когда поймут, что ничего нет священнее мысли, что она живое начало наше, – тогда почувствуют, что ничего нет печальнее, как мысль, задушенная при рождении. Острая жалость к этому нежному существу природы нашей внушить терпимость к его недостаткам, бережение слова, уважение к нему. Это продукт общего облагорожения нравов, которому должна служить печать. Она первая должна показать пример. Как заря на вершинах гор, уважение к мысли должно засиять прежде всего в сознании самих писателей.

Может ли Россия отказаться от тесного общения с Западом? Добровольно – нет, не может. Пусть огромное большинство народное – крестьяне и мещане – до сих пор обходятся собственным производством, пусть для них Европа почти не существует, но мы, так называемый «образованный класс»? Со времен Петра Россия глубоко завязла в Западе именно этим своим органом, просвещенным сословием, – и без острой боли, без разрыва по живому телу мы оторваться от Запада не можем. Народ живет еще во многом допетровской жизнью, и, как стихия первоначальная, он не может отойти от своей земли, от своей природы. Из заграницы народ получает излишнее, дома находит необходимое. Но класс просвещенный, он так сложился, что чужое ему иногда кажется более существенным, чем свое. Мы глаз не сводим с Запада, мы им заворожены, нам хочется жить именно так и ничуть не хуже, чем живут «порядочные» люди в Европе. Под страхом самого искреннего, острого страдания, под гнетом чувствуемой неотложности нам нужно обставлять себя тою же роскошью, какая доступна западному обществу. Мы должны носить то же платье, сидеть на той же мебели, есть те же блюда, пить те же вина, видеть те же зрелища, что видят европейцы. Но для нас это несравненно труднее осуществимо, чем для них. Верхний класс на Западе, путем промышленности и торговли ограбивший половину земного шара, не только может позволить себе то, что мы зовем роскошью, но озабочен, чтобы развить ее еще глубже, еще махровее, еще неслыханнее. Великие открытия механики, физики, химии еще едва сделались известными, они не сразу проникнут в толщу публики, но уже весь Запад кипуче перестраивается, меняет быт свой в жилищах, одежде, в способах передвижения и питания, в способах труда и счастья. Мы, образованные русские, как сомнамбулы, следим за Западом, бессознательно подымая уровень своих потребностей. Чтобы удовлетворить последние, мы предъявляем к народу все более строгие требования. С каждым годом нам становится мало прежних средств к жизни. Пусть имения дают теперь втрое больший доход, чем при наших дедах, – мы кричим о разорении, потому что наши потребности возросли вшестеро. Пусть казенное содержание чиновников теперь втрое выше, чем шестьдесят лет назад, – мы непрерывно требуем повышения окладов и пенсий, хотя источник их – чернорабочий труд, земледелие – остаются в прежних и даже более стесненных условиях. Вдумайтесь в нашу культурную связь с Западом, вы увидите, что она обходится России недешево, что она едва ли возвращает народу то, что берет с него. И все-таки добровольно разорвать эту разорительную связь мы не в силах. Европа – наш очаровательный порок, мы оправдываем его всеми силами души, мы ищем и придумываем тысячи выгод, будто бы извлекаемых нами из общения с Европой, мы – чтобы отстоять это общение – не задумаемся поставить на карту имущество народа, его человеческое достоинство, его независимость. Но помимо наших желаний мир, кажется, идет к тому, чтобы вырвать нас из объятий Запада или по крайней мере сильно их ослабить. Вопреки величайшим усилиям нашим упрочить вывоз, отстоять свое звание «житницы Европы», – нас вытесняют со всех рынков, и очень возможно, что совсем вытеснят. Если осуществится всебританская федерация, если германские аграрии добьются запретительных на нашу рожь тарифов, если Америка, Аргентина, Австралия, Индия, Египет разовьют свою торговлю хлебом, если, наконец, немцы осуществят свой план – сделать из Малой Азии сплошную хлебную плантацию, то русскому хлебу не будет выхода. Все эти «если» – не мечта, все они уже на ходу, все это совершающиеся на наших глазах события, огромное значение которых потому только трудно усваивается, что оно слишком огромно. Мы бесспорно уступаем Западу в средствах борьбы за рынки: у нас нет культурного земледелия, у нас нет дешевых путей, нет мореплавания и торгового флота, нет старинных коммерческих связей. Наш хлебный вывоз в руках комиссионеров, грабящих и спрос, и предложение. Наш рынок отличается неустойчивостью: урожайный год – хлеба сколько угодно, и он сам себя душит дешевизной; а рядом несколько голодных лет, и цены идут в гору. Нам крайне трудно бороться с хлебными странами и при открытых границах. Если же мир, движимый какою-то волною эгоизма и нравственного охлаждения, начнет «дифференцироваться» в замкнутые группы и государства, – нашей внешней торговле настанет конец.