Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Вы спросите меня, почему я заговорил о литературе. Конгресс бернский – конгресс печати. Журналистика не есть литература, журналисты – не литераторы. Я позволю себе с этим не согласиться. Журналистика есть искусство слова; как всякое искусство, она есть жизнь, выраженная особым способом, – в данном случае – в словах. Журналистика есть одновременно политика, этика, наука, философия, религия – но облеченные в изящную речь. Это Протей, беспрестанно меняющий свои формы, но говорящий на лучшем языке, каким говорят в стране. Отбросимте плохих журналистов – они не более делают чести литературе, чем бездарные романисты или стихотворцы. Будемте говорить об артистах журнального слова. Неужели это не литераторы? Неужели Герцен-публицист менее литератор, чем Герцен-беллетрист? Неужели некоторые труды Аксакова, Хомякова, Добролюбова, Писарева, Белинского, Вл. Соловьева – не образцы изящной словесности? Мне кажется, несмотря на крайне разнообразное содержание, на оттенки настроений и идей, лучшие труды этих и некоторых других публицистов навсегда останутся памятниками классической русской речи, наравне с прозою Тургенева и Льва Толстого. Хорошие публицисты так же редки, как и хорошие беллетристы; в своем корне это не два искусства, а одно. Великие публицисты владеют живописью слова ничуть не меньше романистов. Своим идеям они дают живую образность, им доступны все тайны яркого изображения вещей, все оттенки серьезного, комического, трогательного и ужасного. От юмора до трагического пафоса – вся гамма души человеческой, на все отзывчивой и страстной, – во власти слова. Подобно великим художникам, великие публицисты берут временное для выражения вечного, они влагают в свои труды, посвященные тому или иному случаю, свое постоянное, навсегда отлившееся, высокое понимание вещей. Великие беллетристы при случае делались публицистами, и наоборот. Пушкин, Достоевский, Гончаров могли бы быть замечательными критиками, как Герцен, К. Леонтьев, Вл. Соловьев – могли писать романы и стихотворенья. Публицисту не менее, чем беллетристу, нужен сильный ум и глубокое знание предмета. Оба одинаково должны обладать способностью покорять читателя, внушать ему свои мысли, заражать своим настроением. Разве не в этом состоит искусство слова? Лучшие диалоги Платона, речи Цицерона, письма Сенеки, записки Цезаря и Тацита, все это, будучи публицистикой, читается и теперь, через две тысячи лет, с восхищением. Совершенство слова в них выразилось не менее, чем в антологии или трагедии. Выбросьте у Гомера, Эврипида, Софокла, Вергилия великолепные монологи и рассуждения, выбросьте из художественной литературы художественную публицистику – много ли останется от первой?

Печать – новое явление в истории и в то же время – глубоко древнее. Что такое публицист, как не древний оратор? Агора его сузилась до листа бумаги, но для того лишь, чтобы расшириться до всей территории страны. Публицистика – тоже ораторское искусство, только на расстоянии, красноречие не звуков, а чистой мысли. Это искусство, как и в старину, не легкое. Если Демосфену приходилось истязать себя, чтобы овладеть красивой речью, – то и современные публицисты должны много работать над собой. Poetae nascuntur, oratores fiunt. Это нужно понимать в том смысле, что оратором мало родиться: им нужно еще и сделаться. Необходим упорный труд, чтобы драгоценному существу таланта придать, как алмазу, – лучезарность, свойство собирать свет в искры. Золя, бывший долго журналистом, утверждает, что для одной выработки хорошего слога нужно не менее пятнадцати лет. Он советует молодым беллетристам по крайней мере десять лет поработать в качестве газетных сотрудников. Это дисциплинирует и язык, и мысль. Один прославившийся писатель в начале поприща пришел к известному редактору просить работы. «Вас нужно испробовать, – сказал тот. – Вот брошюра в пять листов. Перескажите ее на пяти страницах». В хороших журналах очень дорожат местом. Публицисту приходится – как хорошему поэту – следить, «чтобы словам было тесно, мысли – просторно». В то время как беллетрист еще читается, хотя бы ему решительно нечего было сказать, от публициста всегда требуется содержание: если не новая мысль, составляющая всегда открытие, – то хоть дельное обобщение или интересный факт, тщательно отпрепарированный от связанных с ним событий. Привычка удерживать свое внимание на серьезном облагораживает мысль. Художник слова, который в качестве журналиста принужден изучать жизнь научно и философски, приобретает в этой школе тот оттенок развития, которого многим беллетристам недостает. Наоборот – нельзя быть публицистом без художественного таланта и без непрерывного его в себе развития. Журналистика ничто, если она не искусство слова. В наш век, когда даже великие романисты тенденциозны, когда даже живопись проповедует и музыка поучает, разница между артистами слова – поэтом и мыслителем – почти исчезла: журналист должен быть и тем, и другим, если не хочет быть ничем.

Вот почему конгресс печати навел меня на мысли о литературе.

На конгрессе было высказано интересное мнение, принятое швейцарским правительством, как довод к учреждению кафедры журналистики, – мнение, что сотрудничество в журналах есть лучшая школа для государственных людей. Мнение основательное. Гладстон и Бисмарк считали себя журналистами и гордились этим. В самом деле, журналист, как оратор древности, – что он такое, как не проснувшийся гражданин, как не член общества, деятельный и говорящий? Государственное дело имеет всюду особенные сословия – от мелких чиновников до законодателей, но мысль бодрая и творческая не может быть принадлежностью одного класса. Дело особых сословий, служение государству есть в то же время право и долг всего народа. Жизнь огромной страны с каждым годом требует все большего вклада в нее ума и внимания. Чем далее мы отходим от естественного быта, чем многолюднее становится общество, чем напряженнее внутреннее и международное давление, тем более требуется зорких глаз, чтобы предупреждать бедствия. Общество рождается и гибнет в миллионах точек, в миллионах клеточек идет жизненный процесс, решающий судьбу нации. Необходимо, чтобы всюду бодрствовал здравый смысл, чтобы не в центрах только, а по всей стране равномерно было разлито яркое сознание – условие победы. Недостаточно, чтобы зло было замечено, – нужно, чтобы оно было замечено со всех сторон.

Необходимо, чтобы сознание зла делалось общим, чтобы, наслаиваясь, оно делалось нестерпимо жгучим и переходило из идеи в волю. Только стихийным отпором жизнь в силах отстоять себя. Каждый гражданин есть живая часть государства и на своем месте есть государственный человек. Именно как таковой он обязан стоять на страже государственных интересов – в той точке общества, где он живет. В этом смысл государственной клятвы, которою все мы связаны, смысл присяги. Но разве все граждане отчетливо сознают свой долг? Огромное большинство их во всех странах погружены в свое личное «я», из глубины которого они не хотят ничего видеть. Две трети избирателей на Западе настолько холодны к общественным интересам, что им лень даже подойти к урнам, чтобы положить свой шар. Как граждане эти люди спят; как спящая стража в миллионе постов они предают страну всем опасностям, внутренним и внешним. Они предают самые дорогие собственные интересы, не замечая этого. Тем драгоценнее присутствие в обществе людей с проснувшимися государственными инстинктами, людей, способных видеть недостатки жизни и средства борьбы с ними. О, как много значит сердце, забившееся чужим горем! Насколько неоценимо зрение, увидевшее общую беду! Мне кажется, что, как в древние времена, каждый сознательный гражданин выходил на форум и становился оратором, – так и в наше время каждый проснувшийся для гражданской жизни член общества непременно делается журналистом, постоянным или случайным. Ведь это лишь для краткости речи говорят о «сословии» журналистов, – никакого такого сословия нет и быть не может. Печать есть голос всего мыслящего общества. Каждый сколько-нибудь замечательный человек – не говоря о множестве ничем не замечательных – делается хоть на время журналистом. Посмотрите, кто пишет в хорошо поставленной газете в течение хотя бы недели. Даровитый военный инженер, метеоролог, астроном, натуралист, музыкант, сельский хозяин, профессор, генерал, учитель, моряк, чиновник. Я знаю талантливого священника, который, за псевдонимом, конечно, ведет прекрасные нравоучительные фельетоны в одной московской газете. Статьи этих посторонних людей, «нежурналистов», на самом деле составляют ядро всякой серьезной газеты и высоко ценятся редакциями. Это самый интересный, содержательный и важный материал. Так называемые постоянные сотрудники, хроникеры, репортеры – далеко не главная сила журналистики. Это необходимая канцелярия журнала, регистраторы и секретари, роль же хозяев – в духовном, конечно, смысле – играют вот эти «сведущие люди», подающие голос общества, голос самой страны. Даже сотрудники руководящих отделов – «передовики», «фельетонисты» – только в той мере и значительны, в какой знают жизнь. Лучшие из них выходят из практических деятелей и ни на минуту не отстают от почвы. Дарование философа, поэта, бытописателя, ученого здесь только оружие, которым владеет гражданское сознание. И философ, и поэт, и ученый бывают иногда в состоянии гусеницы, довольствующейся своим коконом. Но, просыпаясь к гражданской жизни, к состоянию бодрствующей совести, они окрыляются благородной страстью – передать людям истину, какую они знают, внести в жизнь ближних свой внутренний свет. Нет профессиональных журналистов, – есть, если хотите, профессиональные граждане, которые постепенно втянулись в общественное дело настолько, что другой труд для них неудобен. То, что журналисты получают плату за свою работу, не лишает последнюю государственного характера. Плату получают и члены парламента, законодатели, министры. Получают плату судьи, художники, священники. Разве люди, отдавшиеся искренно какому-нибудь призванию, интересуются этой стороной своей жизни? Всего менее.