Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Через полчаса задумчивый Горбач лениво катил нас по дороге к Вязу, большому погосту, от которого до Лубяниц – имения нашего друга – было рукой подать. Художник с умилением смотрел на милые ему с детства родные окрестности, которые он столько лет не видел, оторванный погоней за далеким счастьем. Дорога вилась лентой из Четвердяева (имения «дяди») на Струга по высокой горе, с которой разом открывались три небольших озера – синих и заснувших среди мелкого вереска и орешника. Под горою сквозь густые заросли прокладывалась река Великая, чтобы, пройдя заколы, гумна, бани и сады других дядей художника, тоже бедных помещиков, владельцев сельца Югова, влиться в большое озеро Острое, на много верст раскинувшееся со своими прелестными островами и заливами среди лесистых гор. Славный край! Глухой, но красивый, самобытный, с населением, местами страшно разоренным, но все еще деятельным и живучим. От старинных, теперь уже странных названий озер и рек: Черезцо, Дубовец, Веснеболог, Вяз и проч. – веет языческою древностью, настоящим коренным славянством, порода которого особенно у здешних раскольников местами чудесно сохранилась.

Мы въехали в густой сосновый бор на горе. В раннем детстве я глядел на этот синий поднимавшийся горою лес со страхом и уважением. В те времена там проживала Баба-Яга, Серый Волк, возивший Ивана-Царевича быстрее мотора, Змей Горыныч и другие важные особы. В этот синий лес под Иванов день ходили искать разрыв-траву, в дикий овраг, называвшийся «городком». Там нередко выкапывали старинные копья и бердыши. Теперь в прохладной тени здесь было тихо. Пахло смолой, боровиками и черникой.

– Скажите, Андрей Сергеевич, – прервал я задумчивое молчание полковника (он еще, видимо, не успел оправиться от ботвиньи и горячего спора), – что это такое «городок»? Он где-то в этом лесу.

– Городок? Да просто городище, – место, где был когда-то город. Вон там, за Великой, на Могильниках, другое городище. Тут проходила в течение многих веков литовская граница. С обеих сторон стояли заставы и городки, по обе стороны шли битвы. В Михеевском бору, в двух верстах отсюда, целый ряд курганов – все это могилы на местах сражений. Это вы в Петербурге думаете, что Россия еще не начала жить и только теперь заселяется. А если посчитать – хоть бы в нашем краю – сколько, судя по планам и прозваниям, исчезнувших деревень, поселков, монастырей, городков и торжищ, – окажется, что не одна цивилизация уже здесь погибла, смытая кровью. За лесом, видите, синеет – это гора Игуменья, там монастырь был когда-то. Теперь одни барсучьи норы. А в той стороне деревня – Стрельцы. Это с тех времен, когда тут стояли стрельцы московские.

– Правда ли, что наша прабабушка была крепостная из Стрельцов? – спросил художник.

– Правда. «Стрельцы» были наши, как и Сукино, Ольхимцево, Андрейково, Заборовье, Ежино. Вся половина Веснеболотчины, вся Острейщина, часть Хвоинщины и Вязовщины. Ведь это теперь только мы опрохвостились, сошли на нет, а в старину…

Полковник вздохнул многозначительно, а художник толкнул меня ногой. Я и сам догадывался, что последует дальше. В подобных случаях неизменно рассказывалась повесть о том, как в 1428 году, «при великом государе великом князе Олеге Рязанском» выехал из Золотой Орды мирза Уль-Соломир, как он принял крещение и взял за себя дочь великого князя Настасью и как отсюда пошел род Щелкиных-Рязанских. И как при царях московских Щелкины были жалованы за раны, кровь и увечья вотчинами по Заволочью, как они служили стольниками и боярами, как стояли воеводами в этом же краю и сколько их посечено в войнах со шведами, литвой и ливонцами. История длинная; откуда ее добыл Андрей Сергеевич – никто не знал, но он верил в нее, как в Символ Веры, и повторял всем и каждому при всяком сколько-нибудь благовидном предлоге. «Вот кто мы были в старые годы!» – прибавлял он всегда с глубокой грустью. Зная из бумаг и планов, что сто или двести лет назад такая-то деревня принадлежала Щелкиным, он до сих пор глядел на нее неспокойно, волновался ее запустением, поведением мужиков – до строгого подчас вмешательства в это поведение, оканчивавшегося иногда неприятностями у мирового судьи.

– Я тебе показывал на плане, как растрескались и раскрошились наши владения. То же самое, брат, и со всеми помещиками, и с крестьянством. Мужики здешние просто воют от чересполосицы, от невообразимого хаоса, в котором очутилась земля после освобождения. Так превосходно устроились, что все мешают друг другу, ни пройти, ни проехать – совершенно как среди развалин. Какого же тебе еще нужно «землетрясения»? Почва у нас целыми веками колеблется под земледельцем и стряхивает его с себя. Взять хоть бы твою Лубяницу: в чьих-чьих руках она не перебывала в течение этих ста лет! И купцы ею владели, и дворяне, и мещане, и мужики. Купят, срежут лесишко, снимут два-три посева, потом пустят под покосы. Расчищать лень, глядишь, земля заболотилась, запустовала. И продают ее за что придется.

– Не все же земли продают. Вон Югово – оно больше ста лет держится у Щелкиных.

– И оно накануне продажи. Теперь оно у семи совладельцев – чье ж оно?

– Не лучше было и в старину, – заметил художник.

– Пожалуй, лучше. Тогда был, в сущности, один настоящий хозяин-мужик. Мы владели мужиками, а они – землей. «Мы – ваши, а земля – наша», – это упорно твердили мужики по всей России, и это было верно в том смысле, что один мужик знал землю, один он работал на ней, впиваясь в нее руками, ногами и всей душой. Земля была продолжением мужицкого организма, или он – продолжением земли. Мелкопоместные дворяне, однодворцы – были те же мужики и цепко держались почвы. Но зато чего-чего не натерпелась земля в руках тех владельцев, что сами не работали, а часто и не видали своей земли – вот вроде тебя, художника. То продадут, бывало, имение, то заложат, то в приданое отдадут, то проиграют в карты, опять выкупят, отдадут в аренду. То она в раздел пойдет, то с аукциона. Хозяева поминутно были все новые и новые, то есть все чужие земле, все фиктивные. Мужик как растение – держался крепко, но и мужика беспрерывно стряхивали, переводили, выселяли на новые места. Если ты хвастаешься протеиновой методой, то у нас она всегда была: владелец земли, как Протей, менял свой вид и формы и ускользал от прочной, долговременной, ответственной связи с землей. Освободили мужика – земля совсем зашаталась. И мужику на ней стоять трудно, и барину.

Ни у того, ни у другого хозяйство не держится. Оба бегут в города, как бы спасаясь от настоящего землетрясения…

Полковник помолчал немного, снял белую фуражку и перекрестился на яркую искру, засверкавшую на горизонте. То был новый крест острейской церкви.