Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Всего замечательнее основной принцип художественного хозяйства – иметь немного земли. У нас в некоторых других странах стоит стон от безземелья. 21/4-десятинные наделы на душу считаются уже почти нищенскими; на севере самый низкий надел – 4 десятины, и мужики местами буквально мрут с голоду. Поглядите, какая нищета под Любанью! Только отхожие промыслы спасают край этот – коренную новгородскую Русь – от полного запустения. Четыре десятины – мало. Земля тощая, без навозу ничего не родит. Чтобы иметь навоз, надо иметь скот, надо иметь выгоны для скота, сенокосы. И так как урожаи плохие, то единственное спасенье – увеличить запашку. Но для этого нужно иметь еще больше навоза, т. е. еще больше скота, больше выгонов и сенокосов и т. д. Растет запашка, семье не управиться с ней. Лето короткое, приходится или нанимать работников, кормить их с той же земли и платить за работу, или надрывать последние силы. Образуется какой-то ложный круг, из которого нет выхода. Не умея объяснить своего положения, крестьяне все валят на то, что земли мало. Старики припоминают времена, когда населения было вдвое меньше, когда были доступны леса и сенокосы, когда держалось еще подсечное, переложное хозяйство, когда для одного-двух хороших урожаев рубились и сжигались целые леса. Тысячелетиями народ привык к хищническому земледелию – и теперь ему кажется, что земли мало. Действительно, ее мало, – если держаться старого варварства. Но для земледелия как искусства ее не только мало – ее слишком много, и в том, что ее много, – коренная причина самой отсталости нашего земледелия.

Этот вывод покажется парадоксальным, но не спешите открещиваться от него. Наша крестьянская «душа» умирает на четырех десятинах, а такая же японская душа процветает на пространстве в восемь раз меньшем, на полудесятине. Автор «Хлебного огорода» доказывает, что для сытого, вполне обеспеченного существования земледельца при японско-китайской системе достаточно даже трехсот квадратных сажен. Это в тридцать два раза меньше, чем наш самый мелкий северный надел, до которого хозяйство уже не держится. Вы догадываетесь, что количество земли возмещается у японцев качеством труда. Да, весь секрет именно в этом. Именно для развития высокого качества обработки необходимо, чтобы земли было меньше, чтобы ее было ровно столько и отнюдь не больше, чем средний человек в состоянии лично унавозить и лично обработать. Для наглядности вспомните время, когда вы ухаживали за одним цветочным горшком. Пересадка, поливка, чистка, обрезка и пр. и пр., все это требует известного времени и сил.

Вы легко справитесь с одним, двумя, тремя, четырьмя горшками, но есть предел, дальше которого вы непременно начнете небрежничать. То же самое и с землей. «Человек – мера вещей», – человек, как оказывается, есть истинная мера земли, необходимой ему для обработки. Если он вложит душу свою в тот кусок земли, который ему по силам, получится цветущее, культурное, художественное хозяйство, где каждое зерно развертывает неслыханную энергию жизни. Если же человек ту же душу свою вложит в пространство земли в тридцать два раза большее, то, само собою, ничего не выйдет или выйдет то жалкое, что у нас выходит. Широта нашей земли издревле губит земледелие. И отдельный мужик, и все племя русское как бы распяты на пространстве земли, которое они обнять не в силах. Прямо-таки не в силах, и в этом вся беда наша. Как ведром воды нельзя полить целого поля, так энергией одного человека нельзя оживить четырехдесятинного надела. В приложении к необъятному пространству наши народные силы истощаются напрасно. Будь те же силы сосредоточены на маленькой площади, как в Японии, Англии, Ломбардии, в долине Нила и пр., существуй для нашего племени узкий пояс – и у нас еще в незапамятное время явилась бы пышная агрикультура, а с нею и своя цивилизация, храмы, дворцы, очаги утонченного вкуса и творческого воображения. Растеклись мы, разбросались среди дикой природы и, не одолев ее, только опустошили ее; оттого и сами близки к погибели. Русскому народу нужно сосредоточиваться. Нужно ждать более тесного населения, нужно приходить к системе маленьких душевых наделов, к способу, испытанному в течение тысячелетий народами и Запада, и Востока.

«Позвольте, – восклицает читатель. – Если уменьшить надел, то возможны ли будут у крестьян выгоны, покосы и другие угодья?» – «Невозможны», – отвечу я. «А скот-то как же? Лошади, коровы, овцы, свиньи?» – «Их не будет», – отвечу я.

Все это, когда слышишь впервые, кажется необычайно странным и парадоксальным. «Как, не будет скота? Да без скота какое же возможно хозяйство? Хозяйство без скота!»

В том и горе наше, что нам трудно выйти из понятий, с которыми мы срослись. В том и состоит огромный интерес высокой культуры, что ее способы опрокидывают наши рутинные представления. Для хозяйства варварского, конечно, необходим скот. Чтобы хоть сколько-нибудь одолеть необозримые поля, необходимы лошадиные, воловьи силы; человеческие недостаточны. Но для хозяина-артиста? Для японца, француза, ломбардца? Домашний скот стеснил бы его и парализовал. Как художник только своей руке доверяет свою кисть, так культурный хозяин только своей руке позволит держать мотыку. Участие животного или машины увеличивает количество работы, но непременно понижает качество. Ручная обработка земли, как мрамора или полотна, оказывается наилучшая, какая возможна. Забота о скоте отнимает слишком много внимания и сил. Для животных нужно иметь хлева, конюшни, сараи, стойла, водопои, выгоны, случные дворы, ветеринарные пункты. Для прокормления скота человеку приходится расчищать луга, косить их, вспахивать, засевать кормовыми травами, убирать их, готовить овес, солому. Приходится задавать корм, поить, чистить, пасти, прогуливать это животное имущество, хрупкое и капризное, как все живое. Подумайте, до какой степени человек связан зверем. Часто трудно решить, кто собственно домашнее животное, лошадь или мужик, кто на кого больше работает. Лошадь и корова – важные члены крестьянской семьи. Если умрет бабка-старуха или грудной младенец, часто крестятся: Бог прибрал. Околеет лошадь – трагедия. Не только телят, но и корову в зимнюю стужу впускают в избу, помои забалтывают мукой. Все это трогательно, но ставить себя в зависимость от животных, хотя бы и очень милых, оказывается не только унизительным, но прямо невыгодным. А у нас жизнь человеческая связана не с рабочей лишь силой животного, но даже с пометом его. Нет навоза – нет урожая, нет права на бытие под солнцем. Может быть, когда-то, в глубокой древности, эта кооперация человека и зверя, этот симбиоз, основанный на навозе, и был самым выгодным, но теперь не то. Всегда производительнее оказывается отказаться вовсе и от рабочего скота, и от его помета. Есть полная возможность заменить последний собственным удобрением. Это вовсе не изобретение г. Попова, – это стародавний, веками освященный обычай самых многочисленных на свете – желтых рас.