Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Тут, во Флоренции, откуда я пишу эти строки, просто прохода нет от произведений искусства. В исполинских дворцах уже вымершей аристократии, в старинных храмах, на площадях – на вас смотрят бесчисленные статуи, картины, колонны, капители, арки, барельефы, фрески, предметы художественной утвари – всего, что гений человеческий мог представить лучшего в своей мечте. Но возможен ли был бы, например, этот грандиозный раlazzo Рitti, если бы он не был поддержан еще более грандиозным и художественно обработанным полем? Вход в знаменитую галерею высокого благородства, ничего изящнее я не видал. Но не должны ли быть поддержаны все эти вестибюли и залы не менее утонченным скотным двором, виноградником, лесом, которых отсюда не видно? Их не видно, но они где-то есть и в своем роде должны стоять на культурной высоте этих знаменитых полотен и резного мрамора. Сюда вложен гений и туда вложен. Здесь преображен камень, дерево, краски – и там они преображены. И там в сырую природу вложено столько же нежной любви, столько же художественного восторга, сколько в кирпич и бронзу этих дворцов. Среди первобытных полей могут стоять только первобытные города – наши, например, губернские «центры», Псков, Владимир, Рязань, Тула, Чернигов, Калуга… Эти милые нашему сердцу старые серые тысячелетние деревни…

Что такое земледелие как изящное искусство, об этом не только мы, – заурядная публика, – но и огромное большинство народное не имеет даже слабого понятия. Из культурных хозяев – и из них лишь немногие знают, на что способна земля, оплодотворенная не бездарностью, а гением, воспитанным в хорошей культуре. Русская деревня, хотя она без земли бессмыслица, хотя она тысячи лет сидит в навозе, не дает и тени представления о том благообразии, силе, изобилии, в которые распускается, как махровый цвет, обыкновенный крестьянский труд, если он поставлен, как труд артиста. То, что мы обыкновенно видим на своих полях и гумнах, есть просто первобытное варварство и так же относится к настоящему земледелию, как «скифские бабы» наших степей к богиням и грациям работы Клеомена. Это не только не искусство, а даже не ремесло, потому что и к ремеслу предъявляются требования высокие. Шалаш в лесу – что он такое? Как бы хорошо он ни был построен, это не жилище, как лапоть – не обувь в смысле самого простого ремесла. Наше народное земледелие находится на степени еще зачаточного труда, где требования ничтожны, где замыслы ограниченны, где самый маленький успех покупается затратой огромных сил. Отчего у нас не расцвела в свое время языческая мифология, народная поэзия, гончарное и ювелирное дело, скульптура, живопись? Может быть, оттого, что целые тысячи лет искусство обращения с землей стояло в зародыше. Земля не давала избытка хлеба, то есть избытка досуга, той необходимой праздности, при которой – как в долине Евфрата, Нила и Ганга – слагалась утонченная жизнь, при которой начинало работать воображение, создавая как бы новую человеческую душу – художественное сознание. У нас земля всегда давала сам-четверт, т. е. всегда держала человека на границе бедности и подневольного труда. Но виновата, конечно, не земля, а человек. С землей необходима та же энергия и нежность обращения, с какою Микеланджело обходился с глыбой мрамора. Вспомните его «Моисея». Не кому иному, а только Моисею под силу было ударить жезлом по скале, чтобы из нее брызнул живой источник. Нужно было знание, где ударить, и самый удар был богатырский, заставивший скалу рассесться. Слабое царапанье скалы, кое-какое ковырянье почвы сохой да деревянной бороной, пачкотня каким-то мусором вместо навоза, неуменье ни выполоть своего поля, ни оросить его, ни спасти от вымочки, ни обеспечить от зверей и насекомых – все это не агрикультура вовсе, не искусство и не ремесло, а так… Аллах ведает, что это такое. Это – приложение к земле не радостного гения, а холодного, очень жалкого невежества.

У нас в России одно крестьянское зерно дает от трех до пяти зерен, и мужики снимают шапки, говоря: слава Богу. Но что сказал бы мужик, если бы ему заявить, что возможны не четыре зерна, а, например, сорок, снятых с той же земли? Он посмеялся бы этому, как болтовне. А если бы ему сказать серьезно, что сорок зерен – пустяки, что можно снять даже сотню зерен, и две сотни, и три, – он подумал бы, что вы бредите. Однако вы могли бы доказывать, что даже и три сотни – вздор, что зерно способно приносить пятьсот зерен, а при старании даже восемьсот. Как нужно думать, мужик плюнул бы в сторону и отошел бы от вас, но вы могли бы, ни на секунду не впадая в шутовство, догнать его и побожиться, что зерно в состоянии давать гораздо больше, чем восемьсот; оно может давать сам – три тысячи! Вы могли бы долго продолжать разговор в этом духе. Наконец, чтобы окончательно ввести нашего тысячелетнего землероба в область чудес, вы могли бы неопровержимо доказать, что вот это самое зерно пшеницы, которое он держит в руках, или какой-нибудь правнук этого зерна, при хорошем уходе может дать даже не три тысячи, а 6 855 зерен. Урожай сам – шесть тысяч восемьсот пятьдесят пять! Вместо «сам-пят» теперешних!

Выше мечтать о пределе урожайности пока мы не имеем права: искусство земледелия не дало более совершенного образца. Но об этой цифре – 6 855 – говорить можно, потому что она доказана с точностью любого явления природы. Спешу оговориться, что ни в одной стране пока еще не снимают подобных урожаев. Это ученый опыт и имеет пока лишь научное значение. Французский хозяин Грандо из одного зерна пшеницы получил куст высотою до двух аршин с 82-мя колосьями, причем всех зерен было собрано 3 280, весом более трети фунта. У другого наблюдателя, Габерланда, из одного зерна получился куст с 130-ю стеблями, давшими 6 855 зерен. Вот откуда явилась наша цифра. При таком урожае одна десятина могла бы дать девятьсот пудов зерна, то есть прокормить в крайнем случае до ста человек. Названные ученые делали свой опыт над одним зерном, обставляя последнее всею роскошью удобрения, влаги, света, тепла и ухода. Практика больших хозяйств почти вдвое ниже этого идеала, но он имеет огромное значение, как идеал достигнутый. Как Америку было трудно открыть лишь в первый раз, так и здесь: отдаленность нового мира не мешает верить, что он есть, что он, хоть и с большими усилиями, достижим.

Мне очень хочется рекомендовать вниманию читателей интересную книжку, из которой я беру здесь сельскохозяйственные данные. Эта книжка называется «Хлебный огород» и написана Е.И. Поповым, В ней даются результаты действительно культурного земледелия, не жалкой нашей деревенской стряпни, а высокого искусства, где есть свои великие школы и мастера, художники вечного «возрождения» природы. Автор названной книжки знакомит нас с основами японского и близкого к нему китайского земледелия, а также с опытами французской огородной культуры. Чтобы понять, почему японцы считаются лучшими хозяевами в свете, достаточно вспомнить, что острова их, площадью не более нашего Кавказа, прокармливают 45 000 000 душ. Ни в чем ином разгадка колоссальной населенности Китая. Очень любопытны в книжке г. Попова десять китайских жанровых картин, изображающих китайцев на их полевых работах. Это какая-то идиллия, где в круг жизни вовлечена вся природа, женщины, дети, старики, утки, куры, собаки, деревья, солнце, вода. Поразительно, до какой аптекарской точности все у китайцев использовано и решительно ничто, как в обмене сил природы, не пропадает даром. Бродя по щиколку в благодатной грязи своих огородов, эти язычники строго осуществляют библейский завет Создателя – «возделывать и хранить землю».