Михаил Меньшиков - Письма к ближним

– Мы упрекаем мужика, что он вор, что понятия его о земельной собственности слабы. Земля, мол, Божья. За это я первый, конечно, поволоку его к мировому. Но с другой стороны, если вспомнить, в какой школе земельных отношений мужик воспитывался, какие тысячу лет наблюдал картины перебрасыванья земли из рук в руки, то, право, иногда рукой махнешь на него. Где ему было учиться строгим взглядам на собственность? У него рвали, он рвал. Собственность уважает только тот, кто ее имеет, а разве мужик привык иметь землю, действительно ее иметь?

– Позвольте, но ведь есть же у мужиков земля?

– Мирская. Так разве общинное владение могло научить крестьянина чувству индивидуального владения? Совсем напротив. Земля мирская, общая – один этот всенародный факт внушает мужику, что земля ничья в отдельности, что это – правило, а частная собственность – исключение. Раз мужицкая земля «равняется» – она ходуном ходит под ногами, она не имеет истинного, законного, навеки связанного с ней владельца. Можно ли слишком строго требовать от мужика уважения к земельной собственности, раз в самом законе у нас нет ясного принципа ее, раз для огромного большинства нации эта собственность утверждена коммунного типа?

– Вы как будто против общинного землевладения, – заметил я, – но с другой стороны…

– Позвольте-с: а вы не против общинного землевладения? Если бы вы были помещиком, – вам приятно было бы владеть поместьем не одному, а вместе с «миром», с целой сотней дворян вашего уезда?

– Я не помещик и не могу себе представить, возможно ли это.

– Ага, – не можете. И действительно, представить трудно, что это была бы за чепуха. Но для народа мы устроили эту форму землевладения и отстаиваем ее горячо.

– Но ведь общину’ создал сам народ, – заметил художник.

– Старое заблуждение. Помолчи, ради Бога, не обнаруживай своего невежества.

– Но если вы против мирского владения, – сказал я, – то не сами ли вы только что говорили о землетрясении, о том, как ваши деды перебрасывали из рук в руки свои земли путем продажи, залога, аукциона, аренды, проигрыша и т. п. По-видимому, вы и против частного землевладения, против земельной собственности вообще?

– Что вы, Бог с вами! Нет-с. Я не о себе говорю. Я чувствую себя хозяином своей земли и им останусь. Я ни одной пяди своего родового не продал и не продам. Но я не только землевладелец, а и земледелец. Ради земли я службу бросил, испортил карьеру, я двадцать лет бьюсь как рыба об лед и, слава Богу, существую. Я люблю хозяйство и жертвую ему всем – вот мое право собственности. И когда я вижу, что мои соседи продают за что попало прекрасные родовые гнезда кулакам… Тпру, дьявол!

Последнее относилось к лошади. Бричка встала. Оказалось, что Горбач «рассупонился», хомут у него съехал набок. Полковник передал мне вожжи, слез, затянул хомут, подтянул чересседельник. Кстати набил себе трубочку из кисета и закурил.

– Экая благодать – погода-то! Еще денька два, и жать пошлю. Довольно барышням бегать с тобой, художник, на озеро.

– При чем же барышни? – спросил художник.

– Вместе с солнцем – на ниву пойдут. Они жнут получше баб здешних. Мы все работаем, не позади работников, а впереди.

– По учению Толстого?

– Нет-с, по горькой необходимости, дружок. За пятнадцать лет до учения Толстого и раньше даже смоленского Энгельгардта я «сел на землю». Разулся, что называется, и начал работать, как и многие мелкие помещики. Этого рода толстовство у нас всегда было – только не кричали об этом, потому что это не фантазия.

«Дядя» влез в бричку, и мы покатили дальше среди волнующейся ржи с яркими васильками и плохих, едва выскочивших овсов. На синем горизонте, за ближними лесами, открылось прелестное нагорье Великолуцкого уезда.

– Запомни, племяш, – обратился «дядя» к художнику внушительно. – Все человеческие беды происходят от земельного расстройства, от невеликодушного, нечестного обращения к природе. Я это имею право говорить, я работаю и берегу землю. Я беден и никогда не буду богат, но чем больше живу, тем глубже чувствую, что земля как была вечной матерью всего живого, так ею и останется. Протеиновые бредни свои – оставь их, пожалуйста. Воздухом, друг мой, не подменишь земли, как пытаются твои англичане. Это химера.

– Почему химера? – опять заспорил художник. Ведь воздух – океан азота, углекислоты, водорода. Все составные части пищи плавают в воздухе, и в количестве безграничном. Стоит найти секрет соединить их.

– Оставь, оставь! – страдальчески простонал дядя. – Что ж из того, что кругом азот? Ведь прямо из воздуха ты не укусишь этих белков и углеводов? Ась? Не укусишь ведь? Потребуются, стало быть, машины для превращения этих газов в нечто съедобное? Потребуется примесь минеральных солей и все прочее? Ну-с, так я тебе скажу, что нечего твоим англичанам ломать голову, все эти машины давно придуманы и уже действуют.

– Как так?

– Они придуманы миллионы лет тому назад самим Создателем. Эти машины для выделения хлеба из воздуха – наши злаки и другие питательные растения. Неужели тебе нужно это объяснять? Вот эта рожь, овес, гречиха, горох – ведь они и есть аппараты, и как раз для добывания белков и углеводов, только естественных, а не искусственных каких-то. Эти машины действуют с тех пор, как мир стоит, – уход за ними очень прост и доступен всем, – не англичанам только, а хотя бы неграм или патагонцам. Что же еще сочинять и зачем?

– Сравнение счастливое, – сказал я, – но, однако, за целые тысячелетия обладания этими естественными «машинами» – вот этой рожью, овсом, горохом – народ не обеспечил себя от голодовок.

– Так! Но почему не обеспечил? Поймите же вы, ради Бога, что если эти природные, Богом созданные машины не выручили мужика, то не выручат его и искусственные. Англичане отобрали землю у ирландцев, – но если они отберут у ирландцев и твои искусственные машины – что будет толку? А кто поручится за почтенных ландлордов, что они не сделают этого?

– Но если бы добиться того, – возразил я, – чтобы машины для добывания белков были общедоступными, чтобы отнять их было нельзя?..

– Да уж чего общедоступнее – рожь, гречиха. А я тебе говорю, что все это вздор и кощунство перед Творцом. Прежде чем мечтать о фабричном хлебе, нужно убедиться, хорошо ли мы использовали древний, естественный способ земледелия. Потому что, ведь если исковеркать твои стальные машины, если лишить их условий работы, – вряд ли они дадут тебе хоть корку хлеба, даже протеинового… Друзья мои, взгляните же на дело хоть раз в жизни просто, без этих вычур. Жизнь на земле – не со вчерашнего дня, и она имеет вечные, превосходные способы обеспечения, легкие, всем доступные. Ты кладешь в почву зерно и через известное время снимаешь – смотря по искусству твоему – десять, двадцать, сто, тысячу зерен. Нам дан готовый, непостижимо таинственный, прямо волшебный механизм – простое зерно, – только поставьте его в необходимые условия работы, и он начнет действовать. Дайте ему, сколько нужно, влаги, тепла, света, минеральных солей, воздуха – и он сам из всего этого, как химический прибор, приготовит вам пищу. Конечно, к зерну нужны известные прикосновения, но ведь и к талисману в сказке нужно было прикоснуться. И Аладдинова лампа, и волшебное кольцо, и шапка-невидимка были ни к чему, если не трогать их. В зерне мы имеем поистине магическое орудие жизни, кусочек материи, в который Господь вдохнул способность кормить нас. Не ясно ли, что основной вопрос человеческого рода в том лишь, чтобы у каждого были в распоряжении вот эти маленькие механизмы и необходимые условия для их работы, т. е. нужное количество почвы, влаги, воздуха, света. Из этих условий последние, т. е. влага, воздух, свет, у нас общие, всем более или менее доступные. Стало быть, весь вопрос в почве. Ее хватило бы на всех, но она не свободна, как другие стихии. Она запутана, отягощена правами и обязательствами, связана, часто парализована. Ни мужик, ни большинство помещиков не умеют и не могут дать полный ход этой чудной машине, зерно работает у них вяло и часто совсем бездействует. Смотрите, какие поганые овсы, – это у сукинских мужиков. Деревня лежит между двух озер, рыбы сколько угодно, кругом леса, положение прямо райское, а у трех дворов одна курица осталась. Все оттого, что корень нашего существования – зерно хлеба – у них не обеспечено, не сосет землю, а гниет в ней. Мужик до невероятного безобразия в нашем краю испакостился, опаршивел. Он пьяница, и вор, и глубокий невежда, и несчастный из несчастных. Дайте ему теперь протеиновую машину – он пропьет ее или заложит у булыни, как пропивает он землю и зерно, не умея соединить их прочно.