Михаил Меньшиков - Письма к ближним

– Завидую я вам, господа писатели, – заметил генерал, обращаясь к одному из гостей Анны Петровны. – Напишете вы, вот как Евгений Марков, статью – и о ней говорит вся Россия. Если статья искренняя и дельная – сколько ей внимания. Захотите – ваш голос зазвучит, «как колокол на башне вечевой», в то время как мы, простые смертные, молчим, как рыбы на дне океана. Никто-то нас не слышит, вас – все. Вот говорят – прав нет у печати. Помилуйте, разве не огромное право говорить громко, на весь мир! По-моему, это более чем политическое право…

– Да, но, во-первых, это общее право и, значит, не привилегия, – заметил журналист, – а во-вторых… обо всем ли можно говорить громко? Побывали бы вы, ваше превосходительство, в нашей шкуре.

– Ну, все же… Мы вот, военные, не смеем строки написать без разрешения начальства…

– То же и мы, штатские…

– Как жаль, – перебил художник, – что люди высокого положения у нас не берутся за перо. В древности аристократы выходили на форум. Как выиграла бы печать в своем значении, если бы по основным вопросам высказывались бы, например, генералы и сановники…

Генерал усмехнулся и тонко посмотрел на своего соседа, тоже в погонах рогожкой.

– Мы с Максимом Петровичем польщены. Если бы генералы стали писать в газетах, кроме генеральского межевания было бы еще и генеральское красноречие. Впрочем, ведь и теперь же все лучшее пишется генералами…

– Каким образом?

– Генералами от публицистики, вроде Евгения Маркова.

– Надо написать Евгению Львовичу. Он и не знает, что он за персона.

– Прекрасно знает. Но хотя я и отдаю должное его превосходному таланту, – с этой именно статьей, с «Пасынками закона», я совершенно не согласен. Вначале я восхитился, но когда разобрал, в чем дело, мне стало досадно за автора. Начать некрасовским эпиграфом:

начать с фразы «не о себе печалимся» и кончить требованием новых льгот для помещиков, согласитесь, странно…

– Позвольте-с, – прохрипел калужский помещик, выходя из-за трельяжа, – никаких новых льгот Марков не требует. Говорится только об уравнении прав дворянства поместного с чиновным, только и всего. Согласитесь, что Марков очень верно отметил странность: с одной стороны, правительство всеми мерами хочет укрепить дворянство в деревне, с другой – дает такие привилегии чиновничеству, что помещики не могут не рваться из деревень. Дворянин без чина – ничто, чиновник – все. Конечно же, мы пасынки закона…

– Вовсе нет, зачем такие крайности… Чиновники имеют, конечно, свои выгоды, но и помещики – свои, и притом громадные…

– Какие же, позвольте-с, какие такие выгоды имею я, например, калужский помещик? Какая выгода торчать теперь в деревне, в нашей ужасной деревне? Простите меня, вы не помещик, вы, может быть, не заглядывали в деревню, как большинство петербуржцев…

– Заглядывал. Деревня как деревня.

– Ну, извините меня. Я помню крепостные времена, я живу почти безвыездно семнадцатый год в деревне. Уверяю вас, очень трудно стало жить… Не знаешь, чем держишься. Народ оголтел, распустился до безобразия, – с таким народом хозяйство – одна тоска…

– При чем же народ?

– Ну что же, вы и азбуки, я вижу, нашей деревенской не знаете.

– Научите, ради Бога.

– Вы как думаете: мы, помещики, собственными руками пашем?

– Есть всякие. Есть князья Костровы в Псковской губернии – те в лаптях ходят.

– Я не о курьезах говорю. Раз мы не сами пашем, нам нужен мужик, и для хорошего хозяйства нужен мужик хороший, совершенно как нужны хорошие лошади, хорошие плуги и тому подобное. А где его взять – хорошего мужика?

– А я вот читал у Энгельгардта, что чем беднее мужик, тем для помещика лучше. Пока у мужика есть хоть чем обернуться, – он и знать не хочет помещика.

– Не знаю, как у Энгельгардта, а в нашем краю пошла такая голь, что, если бы это было выгодно для нас, – мы бы богачами понаделались. Но вы поймите: хороший работник должен быть прежде всего физически силен. Как ломовая лошадь, он должен быть человек, хорошо кормленный, от хорошо кормленных родителей и дедов. Но если и деды, и прадеды у него ели пушнину, если спокон века самая пища его собачья, – неужели вы думаете, он не отощает? Спросите скотоводов: какую хотите породу можно свести на нет, недокармливайте ее только, не давайте, сколько нужно и чего нужно. Вот и мужик теперешний пошел такой же. Тощий, слабосильный, с испорченной кишкой. Его нужно задолго до работы откармливать и лечить, иначе он, как и ледащая кобыла его, сохи не подымет. Такой работник – одно горе с ним, два дня делает то, что латыш, например, в полдня покончит. А кроме того, он и пьяница, и мазурик: чуть недосмотри – сбрую хозяйскую пропьет и самого поминай как звали.

– Но ведь вы, сколько мне известно, в аренду сдаете свое Журавлево?

– Это другое имение сдаю, Дубки. В Журавлеве сам хозяйничаю. Да что же вы думаете, сдавать выгоднее? А где он нынче, хороший-то арендатор? Есть два-три кулака, и у них стачка. Что захотят, то и дают помещику. А мужики и больше дают, да отдать нельзя: сразу видишь, что шушера. У него ни работников нет, ни лошадей, ни инвентаря. Он рад забрать сколько хотите земли, но у вас же начнет клянчить помощи, и вы видите, что, не помоги ему, – ему и обсемениться нечем. Хорош арендатор! В то время как богатые съемщики, что снимают на девять или на двенадцать лет, улучшают землю, – бедняки только пустуют ее и разоряют. Ни унавозить ее, ни вспахать как следует, ни расчистить – где уж тут оборвышу, – ему урвать что-нибудь да уйти. Затем и то возьмите в расчет: окружающие деревни представляют рынок для усадьбы, не главный конечно, но все же важный. Есть деньги – мужик идет к помещику за хлебом, за лесом, сеном, овсом. Разорен мужик – зачем он пойдет? Разве только стащить что-нибудь, что плохо лежит. Хозяйство в пустыне, поверьте мне, одна печаль.

– Так как же вы хозяйничаете?

– А вот и разрешите эту загадку. Я сам не понимаю как. Бьешься, как рыба об лед. В то время как мой брат, Сергей Григорьевич, всего на два года старше меня, давно уже вице-директор и его превосходительство со звездой, я до гроба полунищий титулярный советник. И все благодаря вот господам писателям…

При этом калужский помещик желчно поклонился в сторону публициста.

– Это как же так?

– А так-с. Семнадцать лет назад увлекся, знаете, тогдашней литературой, тем же Евгением Марковым, что так вкусно описал возвращение на черноземные поля, да вот Энгельгардтом, Львом Толстым. Бросил службу – и в родные палестины. Брат Сергей, поумнее меня, остерегал, да куда! – Ну-с, вот теперь и видно, кто до чего дошел. Его превосходительство, мой братец, не сеет, не жнет, не собирает в житницы, а каждое двадцатое число забирает полтысячи, да еще с прибавкой, кроме чудесной квартиры и разных наград. Ни засуха, ни наводнение, ни сибирская язва, ни война, ни пожары, ни гессенские мухи и жучки, ни одна из язв египетских ему не страшны. Работает себе, трудничек Божий, в огромном кабинете, за письменным пятисотрублевым столом (один стол, заметьте, стоит конюшни), за малиновыми драпри, на кресле от Гамбса, при матовом электричестве. Тишина в кабинете, лакеи ходят по ковру, как духи, чуть пропоет изредка мелодический бой часов. И работа отнюдь не каторжная. Пошуршать докладами, подмахнуть раз двадцать свою фамилию, и конец. Вечером опера, партия в винт. Ну-с, а младший брат, ударившийся в «черноземные поля», в это самое время с раннего утра до позднего вечера мыкается то в поле, то на гумне, то в лесной даче, то на заводе, то на огороде, и все это и в зной и в слякоть. Трясешься на линейке, ломаешь старые кости, все спешишь, спешишь, как вечный жид, в погоне за грошом. Часто вместо гроша догоняешь шиш… И хоть я именно Евгению Маркову обязан этой милой жизнью, его прекрасному роману, но теперь спасибо ему, что он заступился за нас, помещиков. Действительно, ведь мы обижены. За что же, в самом деле, бюрократии давать все, а нам, несчастным, ничего? Мы такие же дворяне…