Михаил Меньшиков - Письма к ближним

– Попробовали бы вы получать «проценты» с такого колеблющегося капитала! – завопил помещик. – Попробовали бы вы повозиться с имением! Если бы выбрали хоть четыре процента со стоимости в год – свечку поставили бы Николе Чудотворцу. Если земля – капитал, то очень уж странный какой-то. В то время как вы, чиновники, даже не подумаете о капитале, с которого берете проценты в виде жалованья, нам приходится ухаживать за землей, прямо как за истеричной женщиной.

– Не тиранили бы землю, не было бы и ее истерик. Помилуйте, точно не всем известно, как у нас ведут хозяйство – берут из земли все и не возвращают ей почти ничего. Бросают землю на мужиков, а потом плачутся. Попробуй-ка я сбросить свое канцелярское дело на безграмотного писаря, небось, немного бы я получил со своего бумажного поля. Не только урожай мой, жалованье пропало бы, но и с самого поля меня давно вышвырнули бы. Вы же, помещики, можете быть или не быть на вашей службе, делать или не делать своей работы. В крайнем случае теряете только доход, т. е. проценты. Сам же капитал в виде земли никто у вас не может отнять, кроме Бога…

– Да кроме Тульского банка, – прибавил помещик. – Хе-хе! Не по «третьему пункту», так по третьей публикации вам пропишут такую чистую отставку от имения, что мое почтение. Оскудел помещик – куда он двинется? У чиновников хоть пенсия есть…

– Но пенсию нужно выслужить, проработать полжизни. Сделайте, г. помещики, опыт, проработайте изо дня в день, методически и регулярно, как мы, чиновники, от 10 ч. утра до 4 вечера, тридцать пять лет. Уверяю вас, что вы наживете не нашу жалкую пенсию… Про вас лично я не говорю, но, сколько я заметил, жалуются на свою участь только ленивые помещики, те, что заедут в Ниццу, да оттуда и управляют хозяйством. Которые сидят на месте и ходят в высоких сапогах – те неизменно богатеют.

– Слов нет; есть, которые и богатеют, – прохрипел калужский хозяин. – Богатеют кулаки из дворян. Но правительство хочет видеть в поместном дворянстве не скаредов, не кулаков, одетых по-мужицки и хлебающих пустые щи, лишь бы не истратить гроша лишнего, – оно хочет видеть в нас носителей европейской культуры. Если я надену сапоги, смазанные дегтем, да полушубок, да откажусь от всякой роскоши, от книг, журналов, музыки, театра, общественной жизни, – чем я буду отличаться от любого мещанина? Какой я буду помещик?

– Зачем отказываться от книг да от журналов. Это не Бог весть какая роскошь. Умственная культура совместима и с полушубком, и с смазанными сапогами. Но напрасно вы думаете, что от вас требуется какая-то высшая культура. Такая культура – дело всей нации, всего человечества. Роль помещиков скромнее. Как от инженера или лесничего требуется их специальная работа, так и от помещиков требуется не столько умственная культура, сколько культура полей. Высшую образованность поддерживают особые сословия – ученые, писатели, художники, – ваше же дело очень почтенное и скромное – сельское хозяйство.

– Так поддержите же нас! – вскричал калужский помещик. – Пусть мы простые агрономы, фермеры, мызники, но разве и в этом звании мы менее значим, чем разные асессоры и советники?

– Вас, голубчик мой, и поддерживают всеми мерами. Повторяю, – государство предоставляет вам пользоваться землей и все доходы ее обращает в вашу пользу. Когда вам трудно кажется – сравнивайте себя с простым народом, вы тотчас увидите, что вы оделены неизмеримо выгоднее. Вспомните, что при освобождении крестьян две трети дворянских земель остались за помещиками, и лучшие из земель. За отошедшую треть многие получили выкупные, около 900 миллионов. Затем дворянству был оказан самый широкий кредит, – само государство делает займы из пяти процентов, а дает ссуды нам из четырех. В государственном и частном банках вы ухитрились забрать до полутора миллиарда рублей. Куда исчезли эти колоссальные суммы? Надо сказать правду – ни одно сословие не было так засыпано деньгами, как помещики, – на них буквально капал дождь золота…

– Ну, не знаю; может быть, где-нибудь и было это атмосферное явление, у нас же золота что-то не видели. Совсем напротив, с этими банками да кредитами не успели оглянуться, как все очутились в долгу, как в петле. Все заложились и перезаложились.

Вмешался полтавский помещик.

– Позвольте мне вставить слово. Я тоже не согласен с Евгением Марковым. Недостатка помощи от правительства не было. Напротив, от чего мы погибаем, помещики, – это именно от усердия государства нам помочь. Не будь кредита, мы не выпустили бы крестьян еще до реформы из своих рук. Ведь из одиннадцати миллионов крепостных больше семи миллионов были заложены в опекунском совете. Еще до реформы мы были должны государству почти 316 миллионов. Чтобы помочь нам при выкупе, устроили банк, да еще на золотую валюту. Это была ужасная ошибка. Стали поспешно продавать ренту, она тотчас упала, долги наши почти удвоились. Потом открылись другие банки и, наконец, дворянский, но кто перешел туда – перешел почти с двойными долгами. При обмене терялась сначала треть, потом четверть капитала. Конечно, и мы, помещики, наделали бездну промахов; но были и государственные тяжелые ошибки. Ведь нынче все связано, как в организме, внешнее и внутреннее. Мы думаем – вот оно разоренье – засуха, а попристальнее всмотришься, есть причины похуже засухи, и за тысячи верст от нас.

– Это каким образом?

– А очень просто. Например, возьмите Пруссию. Мы собственными руками из маленькой Пруссии создали себе могучего соседа и теперь экономически совсем у него во власти. Следите ли вы за газетами? Под видом помощи аграриям Пруссия давно начала закрывать нам рынок, накладывая пошлины на хлеб. Недаром Бисмарк называл эти пошлины «боевыми». Это действительно была объявлена нам война, жестокая экономическая война, в которой мы бессильны. Подкоп ведется под наш хлебный вывоз, т. е. самый фундамент сельского хозяйства. Говорят, наш действующий тариф был так составлен, что дал германской промышленности окрепнуть, немецкие товары наводнили Россию, и вот отчего Германия богата. Я этого не знаю, но ясно как день, что германские пошлины на хлеб нас разорили и грозят разорить окончательно. Через полтора года окончится срок торгового трактата. Немцы чувствуют свою силу и почти удваивают налог, они накидывают по две – по три марки на 100 килограммов нашего хлеба. Вместо прежних пошлин в 4 1/ 2марки на 100 килограммов, т. е. примерно 25 коп. на пуд, теперь назначат по 36–41 коп. Этой прибавкой, без сомнения, мы будем вконец разорены.

– Но ведь можем же и мы ответить на это репрессивными пошлинами? – заметили помещику.

– Конечно. Но наши-то пошлины немцы спокойно выдержат. Во-первых, по сю сторону границы – в Лодзи, в Риге – у них орудуют немецкие капиталы, и наша граница для них пустяки. Во-вторых, немцы за это десятилетие не дремали, они успели заготовить себе новые рынки – Турцию, Самоа, Африку, Китай: посмотрите, как под шумок русского отступления из Маньчжурии немцы прочно устраиваются в долине Янцзы. В Шанхае строятся огромные казармы для войска, и, хочешь не хочешь, Китай возьмет их товары. У нас же что-то не слыхать о новых рынках для хлеба. При падении цен немыслимы будут посевы. А упадет покупная способность деревни, остановится и промышленность, – ведь мы для нее главный рынок. И железным дорогам, которые мы строим изо всех сил, – и им нечего будет возить… Ведь все решительно у нас в России связано с землей, неразрывными, кровными связями… Мы, помещики, девять лет все выжидали, мучились, разорялись…