Михаил Меньшиков - Письма к ближним

– Не тревожьтесь. Как-нибудь все устроится, утрясется.

– То-то, «утрясется».

Эти дни было трудно согреться в маленькой зимней даче, где я живу: на дворе стоит пятнадцать градусов мороза. Судя по телеграммам, всюду тянутся бесснежные поля, на тысячи верст, по всей России. Нет снега – нет зимней шубы, которая хоть сколько-нибудь защищает зерно в почве и человека под соломенной крышей. Выйдешь за город – небо ясное, промерзшее до самой тверди. Холодное бронзовое солнце крадется низко по горизонту и опускается в бурую дымку. По ночам мерцают продрогшие звезды, немые, мертвые. Холодно теперь в Петербурге, холодно в деревне…

Зима начинается зловеще. Еще в сентябре один венский метеоролог предсказывал, что зима будет «арктическая», одна из самых холодных в столетие. Белое море будто бы сплошь набито льдами; арктические льды все теснее подходят к берегам Европы. Колоссальный гренландский ледник, высотою несколько верст и неизмеримого протяжения, тоже будто бы сползает в океан. Когда он сползет, вся Европа будет заморожена, как свиная туша.

Слыхали ли вы что-нибудь о полярной теории всемирного потопа? На полюсах Марса астрономы заметили ледяные шапки до 90 верст высотой. Возможно, что подобные же шапки существуют и на наших полюсах. Они нарастают в течение десятков тысячелетий. Наступает момент – они с невообразимым грохотом обрушиваются в океан, исполинская волна заливает материки. Океан, загроможденный льдом, до того понижает температуру умеренного пояса, что наступает ледниковая эпоха. Нужны многие тысячелетия, чтобы льды растаяли и согретая и высушенная земля снова расцвела жизнью.

Ученые в последнее время наперерыв предсказывают гибель земли, – кто от охлаждения, кто от столкновения с небесным телом, кто (как Томсон) от израсходования всего кислорода – его осталось на земле не больше как на двести лет. Если названная теория полярных наростов верна, то мы, быть может, накануне тех великих светопреставлений, которые уже случались в истории земли. В таинственной, огражденной ужасами, недоступной области, над которою кротко светит полярная звезда, может быть, уже растет в виде ледяного привидения смерть человечества. Род людской, как думал Владимир Соловьев, достаточно пожил, исчерпал весь смысл здешнего бытия и уже близок к Страшному Суду. Равнодушная, вечная, нас не замечающая Природа не пощадит великих начинаний – ни нашей винной монополии, ни багдадской железной дороги немцев, ни американских трестов. В одно мгновение может быть отнято у нас то, что кажется нам единственно бесценным на свете – наша жизнь…

Оговорюсь в утешение читателю: официально не объявлено, что катастрофа должна произойти непременно сегодня. Возможно некоторое опоздание, например, на десяток или на сотню тысяч лет. Часы великой драмы земной бьют не так усердно, как в «Мещанах» Горького, не по четыре раза в полчаса. Мы не знаем, когда окончится наш собственный ничтожный век, – тем загадочнее гибель народов. Но если в последнем акте земли все-таки упадет великий занавес, мне кажется, трагедия будет не в том, что жизнь кончается, а в том, что для многих она не начиналась. Умирая, многие народы почувствуют: «Нам были даны тысячелетия теплого, прекрасного климата, дана была волшебная природа. Отчего мы не успели пожить в блаженстве и теперь, не насыщенные жизнью, обречены на смерть?» Замерзая от гренландских льдов, многие спросят себя: почему они не умели согреть себя, когда тепло было еще так доступно?

Вы скажете, все это мечтанья праздные. Может быть, – но вот что не мечта, – теперешний холод и наступившая для деревни на целые пять месяцев пора страданий. Я говорю страданий и не беру назад этого слова. Муки холода по деревням местами прямо ужасны, хотя в городах им мало придают значения. Мы, достаточные классы, в наших квартирах, особенно если с казенным отоплением, прямо не в силах представить себе реально, что значит дрогнуть от холода. У нас говорят всего чаще о голоде; другой же, однозвучный ужас – холод среди народа – как-то не пугает наше воображение. Между тем именно в нашей стране, столь несчастливо придвинувшейся к полярному океану, вопрос о холоде – поистине вопрос жизни. Что такое цивилизация со всеми ее очарованьями, как не простая функция температуры? Что такое дикари, как не люди умеренного пояса, обработанные, так сказать, или крайним холодом, или крайним зноем?

Напомню вам довольно правдоподобную теорию. Исследуя антропологический тип и языки дикарей, ученые нашли, что для теперешней крайне скудной умственной жизни черепа у иных племен слишком объемисты, а языки слишком богаты. В диких легендах нашли обломки слишком высокой для дикарей поэзии и философии, развалины какой-то ранней погибшей цивилизации. Мы привыкли думать, что дикари – люди первобытные, но на самом деле оказывается, что это люди последнебытные – люди, не начинающие жизнь на земле, а оканчивающие ее. Дикари обитают в странах или полярных, или тропических, то есть наименее пригодных для существования. Они представляют потомство когда-то великих рас, в незапамятные времена оттесненных врагами к северу и югу и там уже изнемогших в борьбе с холодом и зноем. Наши сибирские дикари, от которых, как нужно думать, пошли американские, несомненно сродни монгольской расе. Когда-то, в вихре всемирных войн, они были загнаны в тайгу и тундры и уже там выродились и одичали. Точно так же дравидийские племена, давшие начало австралийцам, когда-то жили в несравненно лучших условиях. Загнанные 2000 лет до Р. X. в тропические заросли и болота, они постепенно утратили все приобретения цивилизации и выродились в полуживотных. Надломленная порода, измученная тысячелетнею борьбою с природой, ждет только толчка, чтоб окончательно рухнуть. Явился сифилис и спирт, и вот эти развалины человеческого рода, потомство древних наций, рассыпаются в прах.

Говорят, самоеды и прочие сибирские народцы относительно процветали до прихода русских. Относительно – да, но все же не было времени, когда бы они составляли многолюдный, сильный, сплоченный народ, – доказательство, что в условиях их природы невозможно многолюдство. Как бы ни было много рыбы или зверя, ужасный холод сковывает возможность общественной жизни: люди прячутся в чумах, в искусственных одиночных заключениях, в тесном кругу семьи. Широкой взаимопомощи, ни умственной, ни материальной, нет места, а вне ее рост племени невозможен. Единичных сил едва хватает, чтобы достать ежедневное пропитание да кое-как укрыться от холода. Физический тип, некогда сильный, неизбежно вырождается при этом: как разоряющийся человек постепенно закладывает предметы роскоши и необходимости, изнемогающее племя сокращает свои потребности, понижает инстинкты, идеалы счастья, приближая их к религии животных – простой сытости. Но не хлебом единым держится жизнь, – падает культура, исчезает и хлеб.