Михаил Меньшиков - Письма к ближним

– Вы отвлеклись от глинобитных построек…

– Да. Простите, – всюду так много начинаний, еще не начатых. Ну-с, на болоте мы построили испытательную живую постройку из особого самана: три части торфа, две – сфагнума и две – глины.

– Что такое сфагнум?

– Мох, ни более ни менее. Не было под руками ни соломы, ни хорошей глины – мы и приготовили свой саман, очень прочный и легкий. Мужики поняли, что дело серьезное, и появились с заказами. Болото нам послужило рекламой. Ходили толпами смотреть, и вековой консерватизм подался. Еще нашелся крестьянин, охочий строиться, и при окончании постройки он говорит мне: «А уж не знаю, как и благодарить вас, барин. Мы все в деревне подумываем, как бы вас к ордену представить». Даю вам слово, что я редко испытывал такое полное счастье и нравственное удовлетворение… Знаете, эта радость бедняка – лучший мой орден…

– Значит, вас можно поздравить с успехом.

– Да, но весь успех может сойти на нет, если не поддержать нас. Я прошу хоть крохотной субсидии и для дела, и для престижа. Мужикам нужно знать, что начальство одобряет, – это реклама, которая страшно облегчит распространение новых изб. Могу сказать, что я поработал, принес все жертвы и потерпел столько неприятностей, что хоть отбавляй. Меня упрекали в настойчивости, даже на гауптвахте сидел три дня, – но что же делать. Я ясно вижу, что это дело огромное, государственное, спасительное и для крестьянства. Я предлагаю свои услуги безмездно, полагая, что таких школ, как у меня, разведется множество. Надо помочь крестьянину – это вопиющая из нужд. Вятское земство сделало вычисление, во что обходится мужику его скверная, неумело сложенная печка, жрущая дрова без конца. Оказывается, что губерния в один год теряет на три миллиона рублей лишнего топлива. Прибавьте пожары, страховки, страдания и изнурение всей семьи мужицкой… Нет, тут есть над чем поработать!

Я смотрел на этого гвардейского капитана с изумлением – совсем новый тип. Казалось бы, что ему Гекуба? Что ему, человеку в блестящих пуговицах с орлами, замерзающие в гнилых избенках русские мужики? Что ему эта новая чудь? Фамилия и бравая наружность капитана напомнили мне старых варягов, которые тысячу лет хозяйничали здесь же, в стране лютых морозов. Предприимчивая кровь у него, может быть, от варягов, а от России – жалостливое сердце.

Расскажу вам разговор, который ничем не кончился. Это было недавно в маленьком кружке Анны Петровны. По случаю юбилея Плевны говорили о войне. Писатель из породы старых, уже вымирающих идеалистов говорил одушевленно о том, какое это благо – мир, о том, как быстро расцветают счастьем мирные страны – вроде Америки, Дании, Голландии, Норвегии и др. и как война обессиливает даже могучие народы. Писатель напоминал заветы великих вероучителей, мечты пророков и мудрецов. Он уверял, что самое божественное сознание, какое озаряло людей, благословляло мир. Войны ведут к огрубению нравов, к внутреннему рабству, к потере самого драгоценного состояния общественности – гражданской свободы. Если убийство есть первый и самый страшный грех, то и массовое убийство есть не более, как массовое преступление. Писатель говорил красноречиво; но его поддерживала из вежливости только хозяйка дома. Остальные слушали молча, рассматривая альбомы, попыхивали сигарами. Наконец смолк и оратор мира. Заговорил адвокат. Он заявил, что держится несколько иной точки зрения.

– Из присутствующих, – сказал он, – не все помнят последнюю войну. Молодая Россия совсем ее не помнит. Те, кому лет под сорок, – едва-едва припоминают что-нибудь. Ах, что это было за кипучее, славное время! Я не был на войне, я был в то время в старших классах гимназии, но превосходно помню, что я чувствовал тогда. Уверяю вас, что мучительная страсть – война. Те, кто не переживал этого, прямо-таки не в силах представить себе нравственного состояния общества во время войн. Это совсем особая психология. Напрасно думают, что воюют с врагом только армия или флот, – воюет сплошь вся страна, до единого человека, разве только кроме закоснелых эгоистов. Понимаете – вся страна охвачена каким-то пламенем, исключительным, каким-то тяжким, едва выносимым чувством – не ненависти и не страха, а желания победы. Эта страсть, я помню, мучила меня, 17-летнего юношу, как первая любовь, и впоследствии я не помню увлечений сильнее этого. Вы знаете, что по темпераменту я человек мирный, вовсе не вояка; сверх того, в гимназии я был крайний радикал и с презрением смотрел на военщину. Но когда подошли славянские события, восстания в Боснии и Герцеговине, я не знаю, что со мною сделалось. Я трепетно и жадно читал газетные телеграммы, я собирал среди товарищей пожертвования, вел агитацию о том, чтобы отказаться в пользу страдающих братьев от сладкого блюда, отказаться от ежегодного бала и пр. Я был редактором нашего ученического журнала, и уверяю вас, никогда не писал более пылких статей, чем тогда. Помню незабвенный день, когда мы узнали, что война объявлена. Мы были охвачены радостью неизреченной, мы кричали, хохотали и целовались. Ну, что-то будет? Ах, наконец!.. Из крайнего радикала или даже оставаясь им, я сделался сумасшедшим патриотом. На крышке моей конторки был наклеен портрет Скобелева, которого я обожал. Я со страстью чертил театры войны, следил за расположением войск и хватался с жадностью за все реляции. О, если бы с такой же страстью я когда-нибудь занялся любой наукой – нет сомнения, из меня вышел бы не адвокат, а великий ученый. Каждая неудача наша с турками была моею личной раной, каждая победа – личным торжеством. Помню, я чуть не обезумел, когда, повторяя урок Закона Божия о прощении врагам, я услышал, что Карс взят. Боже, какое блаженство, и как горячо, от всего сердца я молился в промежутках между сумасшедшими прыжками! А когда Плевна пала…

– Что же вы хотите этим сказать? – перебил писатель.

– Я хочу сказать, что воюют не армии, а народы, что война есть не какое-нибудь коммерческое или инженерное предприятие, решительно никого не волнующее, а некоторое всенародное потрясение, таинственное и глубокое… Я сам видел простых мужиков и рабочих, которые несли последние гроши на раненых. Я знал офицеров, которые просились в действующую армию, которых не могли удержать ни слезы матери, ни разлука с женой…

– Я тоже знал таких, что уехали и уже не вернулись.

– Да. Ехали на верную смерть и умирали. И пример их не только не останавливал, а как-то странно раздражал общество. Кричите сколько угодно, что война мерзость, что это грех и безумие, но народы этого не чувствуют и в своей массе не признают. Я знаю, некоторые офицеры вынесли отвращение к войне – например, Толстой в Севастопольскую кампанию или Всеволод Гаршин в 77-м году. Но зато сколько офицеров, наоборот, вынесли восхищение от войны! Я знавал одного героя, почти юношу, который со Скобелевым брал Геок-Тепе. Ему изувечило руку, сорвало челюсть, и два раза едва-едва его отстояли от смерти. Тем не менее он спал и бредил войною. Осыпанный милостями, он не мог выносить мира, стал грубить начальству, пускался в отважные экспедиции и пропал совсем. А мог бы сделать блестящую мирную карьеру. Война выдвигает отрицателей войны, но и ее защитников, ее пламенных поэтов. Кто знает, если бы Севастопольская кампания не окончилась нашим позором, если бы последняя война была сплошь удачна – те же Толстой и Гаршин, может быть, не то написали бы о войне. Подобно Пушкину и Лермонтову, воспитавшимся на победах 1812 года, может быть, и Толстой был бы сторонником войны. Не случись этого раннего разочарования, может быть, все писательство Толстого сложилось бы иначе. Заметьте, в кавказских рассказах у него еще нет определенного отвращения к войне…