Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Пессимист. Вы говорите: «может быть», – стало быть, сами ни в чем не уверены. «Может быть» и наоборот.

Оптимист. Ну, извольте, – скажу «наверное». Урезать, например, сейчас военный бюджет – это уж не «может быть», а, наверное, было бы убытком. То же с бюджетом путей сообщения, земледелия, народного просвещения и проч. Переберите роспись с какою угодно строгостью – вы увидите, что большинство ведомств и без того урезаны, и мало таких, где бы лишние расходы кидались в глаза. Наконец, что делать министру финансов, если со всех сторон у него требуют: давай, давай? Не от него зависит не дать, и два миллиарда сочинены не им. Россия растет, как молодой богатырь, и какое ни надень на нее платье – оно через год коротко.

Пессимист. Растет Россия, но не вдвое же каждое десятилетие. Весь спор наш в том, что бюджет не совпадает с ростом народным. В множестве отношений Россия вовсе не растет – скорее назад пятится. Мужик с каждым десятилетием делается беднее, задолженнее, голоднее, больнее. Растут недоимки, безлошадность, малоземелье, смертность. Падают народные промыслы, расшатываются нравы. А вы кричите победоносно: Россия растет!

Оптимист. Да, кричу, потому что это факт, в глаза бьющий. Несмотря на то что деревня никнет, страна растет и делается несомненно богаче. Пусть огромная часть крестьянства обращается в пролетариев, но большой вопрос, не были ли они скрытыми пролетариями и прежде. Почитайте Васильчикова – в какой нищете вышло крестьянство из крепостного права. Пусть ослабевшая часть народа явно гибнет, и никакими силами спасти ее уже нельзя. Зато нарастает новый слой зажиточного крестьянства, ремесленников, мастеров-рабочих, служащих, торговцев, мелкой буржуазии. Пахарь перерождается; прежний добродушный варвар, веривший в домового и не умевший ходить в сапогах, должен исчезнуть. Новые условия для него жестоки, но сильные люди осилят их, и посмотрите, как закипит у них работа. Она уже шумит во всех углах страны – мы только этого не видим или не хотим видеть. С колебаниями и толчками, подчас тяжкими, поднимается и сельское хозяйство, и заводская промышленность, и торговля. Вы пугаетесь двух миллиардов, но по обширности России, по богатству природы и даровитости народной ей давно нужно было бы иметь четыре миллиарда. До сих пор у нас ничего не было начато, теперь все начинается – вот секрет податного оживления. Народ обеднел, но сделался платежеспособнее, чем прежде. Прежде у мужика было довольно хлеба, но никаких иных потребностей, и мало способов что-нибудь заработать зимой. Теперь он имеет эти способы: его личный бюджет возрос, как и государственный; мужик вдвое получает и вдвое более тратит. Никакими иными причинами нельзя объяснить непрерывного роста косвенных обложений. На одной водке мужик пропивает вдвое против того, сколько нужно, чтобы быть сытым.

Пессимист. И остается при этом голодным. Удивляюсь, как вы не видите, что окончательный итог нашей системы все-таки мужик, как он есть, т. е. существо близкое к нулю. Каковы бы ни были выкладки, теории, расчеты, но вот результат: человек деревни. Что ж, по-вашему, – он делает честь нашей финансовой системе?

Оптимист. Наша финансовая система существует пятнадцать лет, а мужик больше тысячи. Человека деревни сотворил не министр финансов, и валить на последнего все наши невзгоды не приходится.

18-го мая

Знаете, где хорошо было провести шумные дни петербургского юбилея? За городом. Чтобы вспомнить великое событие, всего лучше представить себе его не в теперешней обстановке, не в великолепной раме гранитных набережных, исполинских храмов и дворцов, а в глубокой тишине почти первобытного леса, «на берегу пустынных волн». Поезжайте в эти чудные майские дни куда-нибудь в глухие окрестности Петербурга или еще лучше на Крестовский остров, в западную его часть, во владение князей Белосельских-Белозерских. Тут до сих пор еще стоит совсем нетронутый местами дремучий лес. Сосны, ели, березы, ольха, осина. Ярко-зеленые, болотистые полянки отливают желтизной, и над ними гудит пчела. Днем жарко. Голубое небо с белыми грозовыми облаками. Тишина. В лесу нескончаемый щебет и свист птичий. Вдалеке глухо стонет кукушка. Над полянами заливаются жаворонки. В кустах уже распускающейся черемухи и рябины гулко щелкает соловей.

Когда веселый и грозный царь закладывал на «Веселом острове» новую столицу и с нею новый период нашей истории, была вот такая же мирная и скромная обстановка. Не было бесчисленных депутаций от европейских столиц и русских городов, но присутствовала русская природа, присутствовала земля в ее юношеских, весенних одеждах, в лучших красках и ароматах. Весна – коронование природы, и с ним совпало коронование России новою столицею, новою короной, от которой потянулась серебряная порфира моря, выходящего в океан.

И природа, и земля, что присутствовали при закладке Петербурга, были русские – не по праву поспешного завоевания, а по праву давнего, может быть, незапамятно древнего владения. Ладога древнее Новгорода, основанного Бог весть когда. Ладога носит имя древнего славянского бога – бога мира и согласия – и возникла, вероятно, в эпоху переселения народов. Если теперь, до сих пор, окрестности Петербурга носят шведские и финские имена, то за триста лет до Петра было иначе. Славянская стихия еще до варягов разлилась до живого урочища – до гирлянды заливов, озер и рек, разграничивающих две геологические формации и две расы. Почва петербургская не была захвачена у соседей, а возвращена. Земля эта, по выражению сподвижников Петра, была «святая», как часть святой Руси, не раз омытая святою кровью задолго до Александра Невского.

Земля присутствовала при заложении Петербурга, и ясно чувствовался ее голос. Этот голос был девственное молчание, шум сосен, стрекот птиц и почти полное отсутствие человеческих голосов. Девственное молчание – призыв самый красноречивый для творческой силы. Это молчание уже притягивало к себе когда-то организаторов земли. Тот же пейзаж, что встретил Петр на невских островах, несомненно видели за 900 лет перед этим варяги. Именно здесь, в устьях Невы, северные витязи вступали из морской пустыни в пустыню лесную, в великий океан лесов, который тогда тянулся через всю Россию до Чернигова. Нева еще за 1000 лет до Петра была не только окном, но и главным входом в Россию, началом великого водного пути. Здесь – может быть, на месте нынешнего университета или академии наук – древние ценители морей приносили человеческие жертвы своим богам, перед тем как войти в зеленый лабиринт рек, озер, волоков и лесных троп. Устья Невы – узорная заставка первой главы нашей истории: отсюда началось варяжское завоевание, отсюда потекла наша государственность. Это место не только не чужое нам и не новое, но самое древнее, «откуда пошла земля русская». Через семь с половиною столетий после варягов Петербург вырос на этом месте, как огромный памятник основания Руси, как триумфальная арка для входа цивилизации в страну, которой наскучило быть девственной, как великая застава, наметившая вековечное с этой стороны и часто враждебное нашествие. Кто знает, может быть, здесь же, на месте «медного всадника», состоялась когда-то встреча варяжских братьев. Может быть, здесь новгородские старцы говорили высадившимся медным рыцарям: «Поглядите кругом – какая дичь и глушь! Леса, болота, поляны – и так на тысячи верст кругом. Земля наша велика и обильна, но „наряда“ в ней нет. Она не упорядочена, не организована. И народ наш, и природа, слишком женственны, чтобы сложиться в грозную державу. Вы – медные люди, умеющие повелевать – внесите нам государственность, обейте железными обручами нацию, которая лишена сцепления».