Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Чтобы разобраться в этом новогоднем замешательстве и успокоить – если это возможно – себя и читателей, позвольте привести нижеследующее рассуждение в форме диалога. Разговаривают два обывателя тотчас по прочтении всего подданнейшего отчета министра финансов. Один по натуре пессимист и всему склонен давать придирчивое, капризное толкование. Другой – оптимист, человек из старой, вымирающей вместе с зубрами породы неотчаивающихся россиян. Действие происходит здесь, перед глазами читателя.

Пессимист (сдвинув брови) . Боже! Мы уже входим в третий миллиард! Что это такое? Куда идем мы? Чем все это может кончиться? (Нервно теребя ни в чем не повинную газету).

Оптимист (спокойно дымя сигарой) . Чем это кончится? Да нужно думать, что это кончится тремя миллиардами через десять лет, четырьмя – через двадцать и т. д. Чего вы, батенька, волнуетесь? Совсем точно в первом классе гимназии – как квадриллион или квинтиллион, так и руки опускаются. Разве миллиард не такая же невинная цифра, как миллион? Миллиарды считаются так же легко, как и копейки. Если б речь шла о бюджете волости или уезда – дело другое, но ведь Россия – империя в 140 миллионов душ. Разделите на них два миллиарда, по многу ли придется с души?

Пессимист. Но вы поймите: в десять лет наш бюджет удвоился, тогда как население увеличилось едва на шестую часть. Значит, налоги растут втрое быстрее, чем население. Что значат эти колоссальные сборы во время глубокого мира? Не похоже ли это на вычерпыванье страны каким-то неводом, устроенным так, чтобы по возможности ни один грош народный не проскользнул сквозь фискальные петли? Не ведет ли эта стремительная политика к полному разгрому народного хозяйства?

Оптимист. Не думаю. Ведь операции ведутся внутри страны. Как в бродильном котле, силы перестраиваются, но сумма их остается. Придержусь, если угодно, вашего художественного сравнения. Считайте нынешнюю податную систему неводом, ежегодно забрасываемым над Россиею. Зацепили, дескать, и вытащили два миллиарда рублей. Но что же делают с этими рублями? Увозят их, что ли, как рыбу, и продают на далеких рынках? Ведь нет же. Увозят миллионов двести в виде процентов и погашения по внешним займам, да еще, может быть, миллионов с сотню на иностранные заказы, содержание посольств, военных судов и тому подобное. Весь же остальной улов, т. е., вероятно, миллиарда полтора, опускают обратно в океан народный, и эти сотни миллионов золотых и серебряных кружков, рассеявшись, как стаи рыб, вновь плавают, нарастают, плодятся и множатся…

Пессимист. Чтобы быть выловленными в следующем году?

Оптимист. Да, чтобы быть выловленными и в огромном большинстве выброшенными обратно. Вы сообразите: разве казна копит те деньги, что собирает с народа? Разве она тратит их бесследно? Совсем нет. Даже проценты по иностранным займам – их жаль платить, но если займы были сделаны производительно и дельно употреблены, то значит, иностранные капиталы у нас работают и дают гораздо больше дохода, чем мы выплачиваем с них банкирам. Иное дело, если займы потрачены зря, – но ведь этого нельзя сказать именно про нынешнюю финансовую систему. За эти десять лет все займы наши сделаны на действительные нужды, на железные дороги, на кормленье голодных, на развитие казенного хозяйства, которое – поглядите, какие стало давать доходы. Проследите, куда деваются два миллиарда: все они просачиваются сквозь верхние слои, сквозь чиновничество и купечество до глубин народных, до чернорабочих и дают последним новый заработок. Например, самая крупная статья расхода – войско. Эти сотни миллионов идут не на что же иное, как на уплату помещикам и крестьянам за хлеб, за крупу и мясо, которыми кормят солдата, овцеводам – за шерсть, в которую его одевают, промышленникам – за холст и кожу, железоделателям – за сталь для пушек и проч. Возьмите другую крупную статью расхода – финансы. Завести по всей Империи столько же казенных лавок, сколько за тысячу лет настроено церквей, – именно около сорока тысяч, – стоило, говорят, около 130 миллионов, и около них кормится, не считая чиновников, около 40 000 сидельцев с семьями. Ведь это целое сословие, численностью равное духовенству. Или возьмите железные дороги. В эти бедственные годы сколько сотен тысяч народа находят работу на их постройках, и какие армии сторожей, стрелочников, машинистов, кочегаров, смазчиков, кондукторов, рабочих, мастеров и проч. – какие армии голодного народа находят здесь свой хлеб. Возьмите содержание огромной нашей администрации.

Тут миллионам и счету нет, но с другой стороны, ведь каждый рубль, попавший 20-го числа в карман чиновника, прямыми или кривыми путями непременно доходит в конце концов до мужика, до первого производителя. Вы платите горничной, кухарке, дворнику, извозчику, зеленщику, мяснику и пр. и пр.

Вы платите домовладельцу, который, в свою очередь, передает деньги своему кучеру, лакею, повару и т. д. Тут действует своего рода тяготение: деньги неизменно стремятся вниз, с какою бы силою ни были отброшены от почвы.

Пессимист. Послушать вас – все обстоит благополучно, и казна затем только и берет с народа деньги, чтобы пропустить их сквозь фильтр сословий. Послушать вас – можно подумать, что взятый с плательщика податей рубль снова к нему возвращается, как блудный сын, и народ ничего не теряет, платя подати. Но на деле это не так. Если с меня берут, скажем, пятьдесят рублей налогов, прямых и косвенных, то это значит, отнимают у меня труд, потраченный на то, чтобы заработать эти пятьдесят рублей. Чтобы мне вернуть блудного сына, нужно затратить еще раз такой же труд.

Оптимист. Ну, что ж тут худого? Казна дает вам непрерывный повод трудиться, возбуждает вашу энергию…

Пессимист. Покорно благодарю. Я крайне благодарен за это и за другое многое, но говорить, будто я ничего не теряю, платя подати, – странно. Допустите, что подати облегчены вдвое, – у меня в доме оставались бы 25 рублей, которые работали бы на меня; я терял бы всего лишь половину теперешнего труда, а другая половина шла бы в мою пользу.

Оптимист. Зато и спрос на ваш труд был бы вдвое меньше. Теперь казна заказывает на два миллиарда работы, тогда – всего на один миллиард. В общем, народ недополучил бы от казны ровно столько, сколько недоплатил бы ей.

Пессимист. Но ведь не одна казна – потребитель. Главный рынок народный – сам народ, и это с основания мира. Было бы ужасно, если бы государство разделилось на два лагеря, из которых один брал бы с другого и работу, и деньги, чтобы уплатить за нее. Нормальный порядок – обмен услуг; я шью сапоги, вы печете хлеб, и затем мы меняемся продуктами труда. Но казна берет с нас налоги, то есть нашими же деньгами платит нам за сапоги и хлеб.