Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Позвольте мне ответить на эти тяжелые укоры. Прежде всего – какой юбилей? О юбилее не может быть и речи, это недоразумение, это ошибка малой прессы. Мы не выслужили юбилея, и ни один сколько-нибудь серьезный писатель не подавал голоса за празднованье. В положении печати было бы прямо оскорбительно праздновать свою судьбу. Затем, вы изволите говорить, что над печатью нашей висит будто бы – в виде тучи презрения и недоверия – обвинительный акт со стороны родного общества. «Газеты лгут», клевещут, шантажируют, продаются…

Увы, это правда. Но ради Бога, будьте справедливы, вникните в дело. Среди газет есть же и такие, которые не лгут, не клевещут, не шантажируют, не продаются. Есть проходимцы издатели, но есть ведь и не проходимцы, и надо же отделять честных людей от подозрительных. Вы говорите – бывшие ростовщики, жиды-факторы, газетные разносчики, содержатели рулетки – все это будто бы издатели и редакторы. Я не знаю таких, никогда с подобными журналистами не имел дела и не встречался. Может быть, и есть такие, но скажите же по совести вы, представитель общества, предъявляющий печати столь строгое обвинение, кто виноват в этом жалком упадке печати, в опозорении ее в самых центральных тайниках ее? Откуда вошли в печать все эти ростовщики и червонные валеты, если не из недр самого же общества? И почему из тех же недр не вышли люди светлые и безупречные, которых руки не замарали бы знамени народного? Вы, благородно негодующие, почему же вы не шли в печать? И если у вас нет таланта, почему вы всем собором общественным не обеспечили печати таких условий, при которых в нее проникали бы только люди мудрые и достойные? Почему же общество не поработало над этим, не потрудилось хотя бы с тяжкими усилиями, чтобы создать в лице печати неприступную ни для чего низкого твердыню народного сознания? Вы говорите о жидах-факторах, о ростовщиках и т. п. Но я знаю примеры, когда издателями хотели быть ученые профессоры, заслуженные писатели, уважаемые общественные деятели, – хотели быть и не могли, тогда как г-да Раммы являлись хозяевами сразу дюжины изданий. Разве тот или иной подбор печати зависит от нее самой?

Печать, господа, – это вы сами, и она ничуть не хуже своего общества. Ничуть! «Газеты лгут», – ну а кто же не лжет у нас, если говорить правду, какая корпорация безукоризненна в этом, как и во всем остальном? Назовите мне, пожалуйста, бесстрашных деятелей, которые говорили бы одну правду в делах общественных, чей голос не смолкал бы именно тогда, когда он должен быть услышан? Таких очень немного, и говорят они – если это физически возможно – обыкновенно в печати же. Журналисты в общем народ, конечно, небезупречный, – но, например, адвокаты? Инженеры? Учителя? Врачи? Священники? Прошу указать мне звание, которое имело бы у нас незапятнанное имя. Если адвокат, то по гнусной привычке все на свете забрасывать грязью – это «прелюбодей слова», если инженер, то «кукуевец», если учитель, то «человек в футляре», если врач, то «коновал», если чиновник… Но уже самое слово «чиновник» сделалось нарицательным. Если все занятия до такой степени у нас заподозрены, то что же вы хотите от журналистов? Они не лучше всех и не хуже. Журналисты – дети тех же дворян, чиновников, инженеров, адвокатов, врачей и с молоком матери всосали в себя все те обвинительные пункты, которые вы предъявляете к ним одним. Я далек от того, чтобы защищать людей будто бы своего сословия: я уже писал (письмо XXXII), что не признаю такого сословия вовсе, что сколько-нибудь серьезные журналисты – те же граждане, только говорящие, в отличие от не умеющих говорить. Журналисты, как сословие, меня нисколько не интересуют: вовсе не они составляют печать. Печать есть эхо своего общества, и если общество не способно ничего сделать для печати, как только «фыркать» на нее (простите грубое слово), если оно не способно оживить свою печать и облагородить, то, право, такое общество не многого стоит. Полагаю, впрочем, что кроме обвинителей есть у печати и защитники ее, и не менее искренние.

Послушаешь обвинителей – можно подумать, что они читают самый последний сорт печати. Она ужасна, но совершенно невероятно, чтобы какая-нибудь дрянная газетка, издаваемая «жидом-фактором», «участником банды червонных валетов» и пр., могла когда-нибудь «стать в положение власти», «действовать на министров и правителей, на искусство и литературу». Министры и правители не читают этой дряни – как она может на них действовать? Лучшие наши художники и литераторы тоже, конечно, не читают шантажной прессы, как и вообще порядочные люди. Ясно, что вредное значение дурной печати преувеличено. Эта печать служит для подонков общества и из них не выходит, по крайней мере в нашей стране.

Я, конечно, вовсе не считаю естественным, что в печать проникают «ростовщики», «жиды-факторы», «червонные валеты», разные гешефтмахеры и аферисты. И мне, как вам, это явление кажется бедственным. Но какой же вывод из этого следует? Логический вывод тот, что с данным злом нужно бороться, нужно ставить печать в такие условия, в которые отбросы общества не отравляли бы ее. Но тут мы расходимся: вы, мой собеседник, по-видимому склонны, под предлогом, чтобы благородный орган – мозг – не орошался дурною кровью – покрепче сжать горло охраняемого субъекта. Я же думаю, что горло должно быть свободно, а против дурной крови должны быть направлены здоровые силы организма, вся его природа, которая есть лучший врач. Допустите на мгновение, что организм вылечен, что общество оздоровлено. Неужели вы думаете, что здоровое общество потерпело бы проходимцев в роли своих руководителей? Неужели все эти «ростовщики», «жиды-факторы», «содержатели рулетки» сами тотчас же не исчезнут, раз увидят себя в стихии, им чуждой?

«Газеты лгут». Но уже самое обвинение в этом показывает, что настоящая природа газет в том, чтобы говорить правду, и они в огромном большинстве случаев говорят ее. Банки иногда разоряют вкладчиков, но настоящая природа банков – сберегать их имущество. Печать данной страны есть своего рода государственный банк ее мысли, непрерывное накопление и обмен идей, возможные лишь при доверии к ним общества. Печать, как и торговля, основана на кредите. Вы помните из истории торговли, какой толчок ей дало появление векселей. Газета – тот же вексель: читатель непременно должен верить журналисту, и без этого основного условия, хотя бы тысячу раз нарушаемого (как бывает и с векселями), печать сейчас же исчезла бы. «Газеты лгут». Но если бы это было действительно так, какой же глупец стал бы их выписывать? На самом деле, на тысячу случаев лжи, вольной и невольной, вы в газете встретите сто тысяч случаев правды, и непрерывная в сто миллионов глаз проверка печати публикой заставляет последнюю увеличивать спрос на газеты, а не уменьшать. Возмутительны грехи печати, но инстинктивно вы сознаете еще большие заслуги ее. Газета сколько-нибудь серьезная все же дышит мыслью; вы чувствуете, что этот огромный бумажный лист с тысячами черных крючков, изображенных на нем, не бездушное нечто; подобно электрическому конденсатору, он насыщен какой-то энергией, сыплющей искры, – он насыщен мыслью и чувством некого интересного, выше вас стоящего существа – общества. Печать дает возможность материализоваться общественному сознанию, печатное слово есть как бы астральное тело нарождающегося нового огромного духа, которому все отдельные души подчинены. Этот дух отличается в значительной мере вездесущием и всеведением. Вы, как отдельное лицо, много видите и много знаете, но стоокое общество видит несравненно дальше и мыслит глубже. Газеты дают вам сведения со всех концов земли, делая вас гражданином Вселенной. Знать какой-нибудь предмет – значит несомненно переживать его, переживать самою нежной и глубокой стороной жизни – сознанием. Хорошо поставленная серьезная газета заставляет вас переживать не только свои личные события, но и драму всего человеческого рода, от Венесуэлы до Андижана, от голодных финнов до страдающих македонцев. Газета, управляемая просвещенными людьми, могущественно перерождает общество, расширяя мысль его более всех университетов, взятых вместе: ведь всякое приобретение науки завтра же сообщается печати. Газеты, как пчелы пыльцу цветов, разносят мысли и служат оплодотворению их, ибо последние должны скрещиваться, чтобы сознание дрожало жизнью и неиссякаемым творчеством. Напрасно мы полагаем, что мысль наша есть явление личное, что мы могли бы думать и без общества. Это большое заблуждение. Ребенок, вырастающий в одиночном заключении, вспомните Каспара Гаузера, становится идиотом; не будучи в состоянии приобрести членораздельную речь, он не вырабатывает и членораздельной мысли, сколько-нибудь последовательной, сознательной. Даже взрослые люди, слишком долго проведшие в каземате, отвыкают не только говорить, но и думать: по общему великому закону все остающееся без употребления отмирает. Печать для общества то же, что членораздельная речь для отдельного человека. Как душа личности образуется из непрерывного обмена впечатлений между ней и ближайшими к ней людьми, так и душа общества, высшее развитие умственное, дается обменом более широкого круга мнений, включающих в конце концов разум всего человечества. Печать, стало быть, не есть излишество, не есть роскошь в обществе: это орган сознания, без которого современное общество прямо не существовало бы.