Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Вы скажете, общество существовало до изобретения книгопечатания, до изобретения письмен. Да, но другого типа.

То были человеческие общества, где возможны были людоедство, рабство, жестокие пытки, кровавые казни, глубокая, прямо беспросветная тьма суеверия. Появление письмен вычеркивает людоедство; книги писанные уже объявляют войну рабству. Газеты гуманизируют общество до теперешнего его культурного уровня. Если бы существовала свободная печать в веке Нерона и Ивана IV, не было бы ужасов, связанных с этими именами. При свободной печати невозможны были бы ни инквизиция, ни феодальное право. У низших организмов нет сердца, у высших оно начинает биться, сначала несовершенное, как у насекомых. И в древности были органы общественного сознания – агора, форум, вечевая площадь, сходки и проч. Печать, упразднившая их, есть воистину сердце современного общества: она собирает в себе всю кровь общественной мысли и ежедневными толчками рассылает эту кровь по всей стране. Но сердце по природе своей есть самый свободный орган и самый чувствительный к стеснению.

Я сказал выше, что печать основана на доверии к писателям. Но чтобы печать была в состоянии оправдать доверие общества, она должна сообразоваться только с совестью своей и ни с чем больше. «Говорите только правду, одну лишь правду!» – напутствует обыкновенно председатель суда свидетелей, принимающих присягу. Журналист, т. е. всякий гражданин, всходящий на общественную кафедру, должен давать правдивое свидетельство о жизни, вполне правдивое. Но для этого он должен обладать тою же свободой речи, как свидетель на суде. Если бы существовала предварительная цензура для свидетельских показаний, во что обратился бы суд? Современное европейское общество потому и отличается богатырской силою, что действует как непрерывный суд, где и судьей, и ответчиком, и свидетелем является оно само. В обществах низшего типа, там и для судебных показаний существует цензура: напуганные граждане не решаются сказать правды, неприятной сильным мира, о многом умалчивают, многое искажают. Такова же и печать в подобных обществах. Свидетель недостоверный перед пристрастным судьей – печать здесь служит не для открытия истины, а очень часто для сокрытия ее. Она работает как полупарализованный мозг, поминутно изменяя обществу, лишая его вечной опоры в истине.

Не будемте говорить о грязной печати: язва, хотя бы глубокая, не характеризует всего тела. Если же говорить о серьезной и добросовестной журналистике, то она, несомненно, есть учреждение, восстановляющее правду. Это своего рода государственный контроль, рассеянный по всей стране, где чиновниками служит само читающее общество. Если важен контроль над государственными суммами, то неизмеримо важнее контроль над фактами, над настроением общества, над поведением общественных деятелей, над работою учреждений, недоступных глазу центральной власти. Печать – тысячеглазый Аргус, символ звездного неба, созерцающего землю. В здоровом обществе печать, как ясное сознание, могла бы быть земным промыслом общества, властью духовною, но благодетельною и для министров: последние ведь те же люди, только с большею ответственностью, чем мы.

Выслеживая неправду, печать прежде всего борется со своей собственной ложью, и борется победоносно. Надо заметить, что из всех неправд книжная – самая ужасная. Она приобретает значение авторитета и в качестве такового становится как бы каменным средостением между человеком и истиной. Нет ничего упорнее писаных заблуждений. Будучи в свое время не опровергнуты, они освящаются веками в виде непреложной истины и несравненно хуже невежества идиотизируют людей. Вспомните, как запутались брамины в своих священных книгах или еврейские книжники в талмуде. Вспомните чудовищную роль комментариев на Аристотеля и Коран. В обществах низшего типа, где нет органа умственного контроля, написанное слово приобретает иногда характер злокачественной раны. Около нее именно начинается нагноение мысли, ведущее к фанатизму и изуверству. Я писал недавно о неодолимой силе внушений. Иная книга, почитаемая священной, переходящая из рода в род в течение тысячелетия, делается как бы аккумулятором одной идеи; последняя окаменевает от времени, приобретает тот мертвящий характер «буквы», от которой предостерегал Христос. Мне кажется, в лице печати общество имеет могучее орудие против деспотизма книг. Если печать свободна, если каждый здравомыслящий человек имеет право заявить свое мнение публично, то невероятно, что не нашелся бы в любой момент один или несколько умных людей, которые увидели бы восторжествовавшую ложь и не объявили бы о ней. В живом обществе, например, в нашем народе, где быт его еще не вполне расстроен, – заложены начала, противодействующие гипнозу. В деревне существует полная свобода слова, устного и письменного, за невозможностью, конечно, уследить за ней. Поэтому в деревне наряду с самым темным суеверием встречаются натурфилософы с мышлением ясным, как солнечный день. Там, где эта первобытная свобода мысли уже ограничена, народ делается, подобно интеллигенции, равнодушным ко всему и заметно глупеет. Мне кажется, что свободная печать, где она допущена, есть восстановление древнего первобытного права общества бороться с одолевающими его внушениями, права всякого организма противодействовать проникающим в него ядам. Полусвободная печать подобна больной печени, которая хоть и борется с птомаинами, но плохо.

Говорят: допустите полную свободу печати, ею сейчас же овладевают самые дурные элементы. Явится та же продажность печати, что во Франции и Германии, та же площадная брань на министров и выдающихся людей страны, та же пропаганда разрушительных учений. На это я замечу, что продажность печати существует и у нас и растет, по-видимому, очень быстро. Затем, площадная брань на выдающихся людей существует и у нас, хотя с ограничением для сильных мира. Мне кажется, брань на последних – просто потворство со стороны их самих. Стоило бы, например, французским министрам привести в действие известные статьи закона – и как диффамация, так и клевета тотчас утихли бы. Если аристократ по рождению вроде Рошфора не может сказать двух слов, чтобы одно из них не оказалось вором, разбойником, подлецом, то это просто нравственное неряшество, которое более строгое общество, чем парижское, прямо не потерпело бы. В трехстах верстах от Парижа, за Ла-Маншем, другие нравы, другой тон печати, при свободе ее более старинной и более широкой. Что касается пропаганды разрушительных учений, то она ограничена и на Западе; там различают философскую мечту от подстрекательства к преступлению и преследуют последнее уголовным порядком. Как всем известно, популяризация известных идей далеко не всегда привлекает к ним сочувствие. Напротив, достаточно сбросить с некоторых идей покрывало таинственности, как они тотчас делаются для всех отталкивающими. Запад потому допустил у себя свободу мысли, что твердо верит в совершенство и, стало быть, прочность своих основ. Для людей Запада, безусловно, невероятно, чтобы справедливый закон не поддержало подавляющее большинство населения. При этом единственное, что нужно, – это то, чтобы и истина, и заблуждения стали ясными обществу, а достигнуть этого нет иного средства, как сделать их публичными, так, чтобы каждый мог разглядеть их и ощупать. Считайте данную мысль ядовитой, но чтобы она не отравляла общества – дайте качественный и количественный анализ ей, чтобы читатель в любой момент, при случайной встрече с духовным ядом, мог отличить его от питательного материала. Но дать анализ мысли – значит добросовестно, с научной строгостью, познакомить с нею читателя: ясно, что и тут невозможно обойтись без свободы слова.