Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Позвольте напомнить то, что я уже писал об историческом призвании Петербурга. Этот город – прямой наследник наших ганзейских республик, осуществитель великого варяжского принципа, который ни Псков, ни Новгород не успели выполнить. Основывая Петербург, Петр как бы перенес к морю древние вывозные порты, которые не имели решительности сами это сделать (отчего, может быть, и уступили Москве). Варяжский принцип – широкое общение со всем светом, плавание по морям, торговля, западное просвещение – все это не успело окрепнуть на Севере ко времени, когда на юге вырос наш восточный Рим – Москва, и вот наш северный Карфаген погиб под его ударами. Но в Петре, как я писал, воскресла новгородская душа. Великого царя потянуло к морю, к исходной точке варяжской культуры – к устьям Невы. Он, сам того не ведая, восстановил в нашей истории древненовгородское начало, дух вольной открытой международной жизни, дух бесстрашного соперничества с иностранцами и культурного совершенствования. Петербург – наследник Новгорода и Пскова, но он унаследовал не только культурные заветы этих старых областей, но и остатки их могущества. Петербург построен воистину из развалин Великого Новгорода. Не говоря о том, что все завоевания Петра у Карла – коренная новгородская земля, но, чтобы выстроить волшебный город среди болот, потребовались все силы государства и прежде всего – ближайшие, как Псков и Новгород. Когда, по финской легенде, построенный в воздухе нездешней властью Петербург разом был поставлен на свое место, он начал действовать на ближайшие области так же, как Москва на окрестные края. Как магнитные стрелки безотчетно тянутся к далекому полюсу земли, так все живые души на Севере – к Петербургу. Петербург – колоссальный рынок, ненасытный, неистощимый. Петербург – мистическое средоточие государственного всемогущества, средоточие какой-то неслыханной в народе и ему непостижимой роскоши, невиданных искусств и непонятной науки, Петербург зачаровывает издалека, создает гипнотическое влечение к себе. О Петербурге в наших краях ходят фантастические сказания, мифы. Те, кто бывал в Петербурге, невероятно хвастают пред теми, кто там не был. Помню, в глубоком детстве, как все мы были поражены рассказами бабушки, вернувшейся из Петербурга: она останавливалась на Миллионной! Слово «миллионная» ошеломляло: Боже, что это за город, в котором улица – Миллионная! Подобными и, конечно, более серьезными средствами Петербург тянет к себе непрерывно все, что заведется в деревне крупного, зажиточного, даровитого, и что никогда уже не возвращается назад. Адмирал, администратор, профессор, проповедник, журналист, художник, врач – все эти умственные силы, которыми Петербург горит и светит, как гигантский фонарь для всей России, они чаще всего выходцы из провинции и наполовину из ближайших губерний. Как в светильню масло, первые втягиваются в жерло столицы новгородцы и псковичи. Вот почему, мне кажется, на Петербурге лежит особый долг перед этими ближайшими к нему губерниями. Столько взяв у них, он мог бы что-нибудь и вернуть им.

Как вернуть? Чешские едноты – вы скажете – годны для Чехии; для наших условий нужны другие формы поддержки слабых. Прекрасно, давайте эти другие формы, давайте что-нибудь. На худой конец, развивайте хоть то, что в зародыше у нас уже существует. Так, в Петербурге имеют уже свои общества взаимопомощи ярославцы, костромичи, тверитяне, донские казаки и, может быть, другие, мне неизвестные. Есть общества для пособия учащимся сибирякам, казанцам, москвичам, киевлянам, гатчинцам и др. Кроме чувства всероссийской гражданственности некоторые живые углы провинции связаны более интимным, более теплым чувством землячества, привязанностью к своей уездной родине, к группе особенно близких городков и сел, где человек родился и вырос. Не знаю, как вам, – мне это чувство кажется необыкновенно трогательным и заслуживающим всяческой поддержки. В этом землячестве, любви к родному краю, чувствуется благороднейшее из свойств человеческих – благодарность. Вы – пскович, вы родились где-нибудь в бедной семье, в невообразимом захолустье. Проснувшись к сознанию, вы встретили именно эти милые, именно эти родные лица; душа ваша воспитывалась созерцанием не какой-либо иной, а именно этой скромной природы, чудными картинами лета и зимы, ароматом родного сада и благовестом недалекой церкви, блеяньем овец и звоном косы на лугу. В глубине какого-нибудь Опочецкого уезда вы вошли в мир и первые свои уроки жизни взяли от своей семьи, от знакомых бедняков-помещиков, от мужиков и баб, от деревенских ребятишек, с которыми было столько счастливых походов на соседние леса и озера. Прямо было бы неблагодарно, если бы вы забыли эту милую колыбель жизни – теперь, на верху вашей карьеры в Петербурге, среди забот всероссийских и вопросов хотя бы мировых. Неблагодарно и неблагородно. Все, что бедная псковская земля вложила в вас, – вы унесли из нее без возврата, все, что она вложила в жизнь ваших предков и в ваше воспитание, в лице вашем навсегда потеряно. Это похоже на измену родному краю. Вы скажете: я унес себя из псковской деревни для того, чтобы отдать России. Хорошо, – но и псковская деревня – Россия, и сверх того она – родина. Как в матери все мило, но особенно мистически близко ее лицо, ее глаза, тысячи раз светившие вам лаской, улыбка губ, тысячи раз заставлявшая вас трепетать от радости, так и в необъятной, громадной матери России у каждого есть свой заветный край, особенно священный, как алтарь в храме. И этот край – если вы связаны со своим народом религиозно – есть для вас вот эта забытая вами серая нищая деревня, такая же точь-в-точь и теперь, как сорок лет назад, с теми же друзьями детства, которых вы помните без штанов и которые теперь выросли в загорелых, заскорузлых, уже поседевших и лысых мужиков. Вспомните, как когда-то, в незапамятные времена, вы исчезли из родной усадьбы в гимназию и как глядели на вас при разлуке все эти вихрастые Степки, Гришки, Дуньки, Ваньки – тогда еще нежные и чистые, ничего не понимающие, что делается на свете. Вспомните, как вы приезжали на каникулы в изящном сюртучке с серебряными пуговицами, а подрастающие Ваньки и Дуньки, в той же пестряди и лаптях, глядели на вас испуганными и печальными глазами. Постепенно вы преображались в юношу, подававшего надежды, вы начинали читать гомеровские гекзаметры и петь романсы, а они, загорелые и грязные, росли в той же нищете и том же рубище, ворочая соху и не разгибая спины на ниве. Вы, как триумфатор, как победоносный бог, вступали в высшее училище, и перед вами открывались двери в жизнь огромную, государственную, мировую, а эти ваши друзья детства все по-прежнему мерзли от стужи, изнывали от зноя. Но в конце концов не вправе ли эти друзья детства, нищие мужики, подумать: «Позабыл нас барчук, чужим стал… А кому бы, если не ему, помочь нам, на верхах-то, у Питере!»