Арсен Коцоев - Саломи

Джанаспи починил сбрую, повесил на стенку и направился в правление колхоза. Хасанбег пошел домой; мать и невестка разговаривали о колхозе. Им было приятно, что они не будут голодать, увидят людей.

Но Хасанбег передал им решение отца, и Фатима привычно покорилась.

— Пусть будет пока так, и дома немало работы.

Как только Джанаспи переступил порог правления, председатель колхоза уставился на него:

— Здравствуй, Джанаспи, что тебя сюда привело? Садись!

— Примите меня в колхоз, Асланбег, — не присаживаясь, сказал Джанаспи и, вынув из-за пазухи заявление, положил его на стол перед председателем.

Асланбег взял заявление и, не читая, отложил его в сторону. Окончив разговор с колхозником, который пришел раньше Джанаспи, он отпустил его, взял бумажку в руки и задумался. Джанаспи был богатым человеком, держал батраков, деньги давал под проценты… Вот здесь хотел открыть магазин… Но во время нэпа он не торговал, одним из первых подал заявление о приеме в колхоз, скот сдал, помещение отдал, против колхозов не агитировал… Почему бы его не принять в колхоз?

Положив свои тяжелые руки на стол, Асланбег сказал:

— Завтра будет общее собрание колхозников, на нем рассмотрим твое заявление. Как скажет народ — так и будет.

— Или примите в колхоз, или посадите в тюрьму, коли думаете, что я враг народа. Продавать мне больше нечего; семья голодает.

— Разберемся! — ответил Асланбег.

Так закончился разговор в правлении.

Шла прополка. Небо хмурилось и часто обливалось слезами. Бурно разросшиеся сорняки заглушали хлеба, картофель и огороды.

Не жалея сил, колхозники выдергивали и под корень подрубали сорняки. Передовыми в этой борьбе были Ислам, сын Ислама Николай и Тотырбек. Работали они молча.

В третьей бригаде слышались крики:

— Живей, товарищи! Мы, советские люди, должны победить непогоду, мы должны засыпать наши закрома доверху хлебом!

Это раздавался голос Джанаспи.

Джанаспи вначале добросовестно работал в колхозе, понимая, что за ним зорко наблюдают, но каждый день приносит ему новую горечь: ему казалось, что это не сорняки выпалывают из, междурядий — это его, Джанаспи, жизнь весело уничтожают бывшие бедняки и середняки.

Джанаспи начал отставать в работе и только говорил Хасанбегу:

— Хоть ты-то работай, как другие, не снижай темпов, а не то погибель придет нам…

Хасанбег был молод и силен, но ему противен был колхоз; он тосковал и, как только выпадала свободная минутка, прибегал в село пить араку. Скоро он начал брать араку и на работу.

Однажды во время обеденного перерыва колхозник заметил в кармане Хасанбега бутылку с аракой.

— Хасанбег, ты араку разлил!

Хасанбег глубже засунул бутылку в карман.

— Это не арака, жажда меня мучает, и я в бутылке ношу воду.

— Ты что, ветчины объелся?

— Какая может быть ветчина в нашем разоренном доме!..

— Так дай мне воды, она небось у тебя вкусная! — сказал колхозник, засмеявшись.

— Только для себя осталось, — смутившись, ответил Хасанбег.

Скоро все знали, что Хасанбег пьет, но и выпив, он крепко держался на ногах, работал, и поэтому никто на это особого внимания не обращал.

Хасанбег думал, что дома не знают о его пьянстве, но Джанаспи все знал и не упрекал, надеясь, что запой пройдет.

Как-то Хасанбег пришел домой пьяный. По глазам отца он увидел, что отец заметил его состояние.

— Кажись, опять дождь пойдет! — сказал Хасанбег.

Действительно, через открытую дверь видно было, как с запада надвигались тяжелые тучи.

— Будет ли дождь, или нет, но и сейчас видно, что тебя где-то уже промочило, — сказал Джанаспи.

— Да, забежал к родственникам и выпил только две — не больше.

— Это зависит от крепости араки и от размера посуды.

Хасанбег присел в углу на табуретку.

— Клянусь святым Георгием, это была обыкновенная арака, но пил не стопками, а рогами.

Джанаспи еще сильнее нахмурил брови:

— Вот пройдет плохое время, откроем магазин, а ты пропьешь товары!..

— Не откроем мы магазина, отец!.. А как я мечтал… Думал — один магазин будет у нас здесь, другой в городе… Да, я основательно надеялся на это. Чем мне теперь успокоить свое сердце!.. Эта колхозная работа вытянула из меня жилы, — работаю с мотыгой и думаю, что сам копаю себе могилу. Арака хоть немного заглушает горечь души!..

«Хороший у меня сын», — подумал Джанаспи и сказал:

— Потерпи, сынок, выдержи еще немного, работать надо, — загрызут нас, если мы не будем работать.

Так говорил Джанаспи, но сам больше работать не мог, и лучше бы ему семь раз провалиться сквозь землю, только не работать вместе с другими. Не раз думал он убежать куда-нибудь, но не решался. Мечтал Джанаспи, что хорошо бы записаться в инвалиды, — хоть работы бы с него не спрашивали.

Стал он жаловаться на здоровье и редко выходить на работу.

Однажды Джанаспи в самый разгар уборки пшеницы повалился на землю и начал громко стонать.

Был он человеком уже в летах, никто не подумал, что он симулянт, многие даже пожалели старика.

Только один Тезиев Ислам сказал, проходя мимо:

— Эй, Джанаспи, я знаю, что у тебя за болезнь!

— Если знаешь — скажи. Я вылечусь.

— Не привык ты работать своими руками, а батраков мы тебе не пропишем.

Молча, затаив обиду, лежал на земле Джанаспи, потом кряхтя встал и, опираясь на палку, побрел в село.

На улице селения ему стало легче, — он не видел работу колхозников. Сел он на истертую деревянную скамейку и закурил трубку.

Вспомнил он гордость своих соседей Тотырбека и Ислама, насмешки Ислама.

Вдруг в доме Ислама заиграл патефон.

«Погоди, собачий сын!» — подумал Джанаспи.

Он шел двором, заросшим крапивой. Дома сказал жене:

— Пойди передай соседке, чтобы она унесла к черту свой патефон, а то я сам туда пойду!

— Что с тобой? — спросила Фатима. — Пускай себе играет; хорошая музыка.

— Не в музыке дело… это нахальная женщина дразнит меня, что у нее вот есть, а у меня нет.

— Успокойся, мы теперь в колхозе, и сыновья в колхозе, и потихоньку начнем сами покупать вещи.

Но Джанаспи не успокаивался.

«Я покажу еще им — и колхозу и колхозницам!.. — думал он, ничего не говоря жене.

Когда Джанаспи приняли в колхоз, то Чермен и Тамара думали, что между ними уже больше нет преграды, но оказалось не так.

Чермен, стесняясь сказать отцу о своем сватовстве, упросил мать поговорить об этом с ним.

Однажды Джанаспи и Фатима сидели дома у очага. Над костром варился ужин, сыроватые дрова шипели и трещали. Собака вошла через открытую дверь, улеглась посреди комнаты, ожидая, что ей бросят кусок чурека, но на нее никто не обратил внимания. Фатима сказала:

— Чермен без Тамары жить не может… Мне она кажется хорошей девушкой.