Арсен Коцоев - Саломи

— Чермен, ты хочешь в колхоз? — спросил Хасанбег.

— Да, очень хочу: там работают живо, весело.

Джанаспи давно понял, что у сына совсем иные мысли, чем у него, и всегда воздерживался от лишних слов при Чермене, но сейчас не удержался и, вынув трубку изо рта, сказал:

— Есть пословица: «Своя мамалыга лучше общей дзикки».

— Поговорку эту надо изменить, — ответил Чермен. — Лучше мамалыга всем, чем дзикка для одного, но оставим предков в покое… И дзикки и мамалыги у них часто не было, теперь если есть где-нибудь дзикка, то только в колхозе.

Чермен до этого никогда не решился бы так говорить с отцом, но слова Тамары зародили в нем надежду, и он решил бороться за вступление в колхоз.

— Он часто бывает на собраниях, слушает лай бедняков, и смотрите, как он научился подлаивать! В старину так не говорили! — зло сказал Джанаспи.

— То, что было в старину, — ответил Чермен, — кажется нам хорошим, а на самом деле люди жили и в старину плохо.

Джанаспи нахмурил брови:

— Нас не принимают в колхоз. Что же нам делать? Но все же, Хасанбег, послушаем этого щенка, у которого молоко не обсохло на губах, а он учит старших.

Окрик Джанаспи оскорбил Чермена, и он, посмотрев на отца, ответил:

— Если хотят говорить пословицами, то вот пословица: «Разум от возраста не зависит!»

— Весь разум мира, значит, в твоей голове! — засмеялся Хасанбег. — А о том, что колхоз дело новое и хорошее, — это мы слыхали, но плохо то, что люди в нем теряют стыд и совесть.

Фатима слушала Чермена; она гордилась тем, что он говорит так связно и красиво, и, кроме того, она сама хотела вступить в колхоз.

Джанаспи встал и выколотил пепел из трубки.

— Надо будет все-таки повидаться с колхозниками и поговорить с ними. — С этими словами Джанаспи вышел во двор.

После ухода отца Чермен обратился к Хасанбегу:

— О какой скромности и каком стыде ты говорил?

— В колхозе, — ответил Хасанбег, — мужчины и женщины и даже девушки усядутся вместе, и не поймешь, кто старший, кто младший. Теряются обычаи нашего народа. Потерян стыд.

Чермен засмеялся и, покачав головой, сказал:

— Это ты говоришь, значит, об осетинском ложном стыде? Как-то слышал я: сидели на нихасе люди, и один из них заметил, как его ребенок подполз к краю высокого обрыва; отцу ребенка, по старым обычаям, стыдно было пойти спасти сына, он даже постеснялся попросить кого-нибудь, чтобы тот удержал ребенка…

— Этот случай всем известен! — прервала Фатима. — Ты лучше новое расскажи.

В это время в открытую дверь вошла собака и улеглась посреди комнаты.

— Вот и Бури пришел тебя послушать, — сказал Хасанбег.

— Пускай слушает. То, что я буду говорить, я сам видел. Был я в горном селе, начался в одном доме пожар, в доме никого не было, кроме молодой невестки. Она испугалась, выбежала на улицу, на улице стоял деверь. Она, по нашим обычаям, не имела права с ним разговаривать. Пока она искала кого-нибудь, чтобы тот передал деверю о пожаре, пламя охватило все, и дом сгорел. Я сам был на пожаре.

— Пускай лучше дом сгорит, чем пропадут обычаи, которые украшают жизнь, — ответил Хасанбег.

— Есть и у нас хорошие обычаи, но я говорю о таких, с которыми надо бороться. Не все старое хорошо!.. Иначе люди никогда бы платья не меняли. Подумай о наших женщинах! Женщины нашими обычаями поставлены в такое положение, что они, бедные, и покушать не смеют, и за стол сесть не смеют при мужчинах, и сами знаете, сколько больных среди осетинских женщин. Хорошо, что колхоз борется с этим злом!

Слушая сына, Фатима думала: правильно он говорит. И она вспомнила свою жизнь, как будто снова прошла по старому ухабистому пути. Свободна была Фатима только в детстве, а дальше была связана обычаями, которые нельзя было ни разбить, ни обойти, ни разрезать.

Ни порезвись — это стыдно для взрослой женщины, ни засмейся — это неприлично. Если голодна — терпи, ешь после мужчин, при своих стой, и при гостях не смей сесть, и не смей уставать, и не смей даже прислониться.

Ей показалось, что слова Чермена открыли ей глаза. Прежде она смотрела на жизнь глазами Джанаспи и была недовольна, когда видела, что рушатся обычаи предков. Но если эти обычаи справедливы, то почему они только женщину связывали по рукам и ногам?

— Видишь, нана, — прервал мысли матери Хасанбег, — чему научился Чермен у своих большевиков!

— Так большевики говорят? — спросила Фатима.

— А то кто же? Вот так новая власть и портит нашу жизнь, — зло сказал Хасанбег.

Фатима ничего не сказала. Она была на стороне Чермена, но, зная мысли Джанаспи и Хасанбега, скрыла свои думы: в этой семье все научились скрытничать.

Время шло. Наконец Джанаспи понял, что нельзя не вступить в колхоз, иначе семья помрет с голоду. Уже даже Хасанбег начал заговаривать с отцом о колхозе.

В один ненастный весенний день Джанаспи сидел в сарае и чинил конскую сбрую; около него сидела печальная Фатима.

— Что с тобой, женка? На дворе как будто и весна, а ты угрюма, как осень?

— Весна-то она весна, да чего нам радоваться? Не знаю, чем вас сегодня кормить…

Джанаспи отложил работу и нехотя улыбнулся.

— Там, где лошадь повалялась, хоть один волосок да остался. Я в свое время был немалым конем. Выкрутись как-нибудь два дня, потом легче станет. Сегодня пойду в колхоз, попрошу, чтобы записали.

Фатима просияла:

— Давно бы так!

Радостно ушла хозяйка к очагу. Джанаспи остался один; шило и дратва выпали из его рук, и он, подняв голову к небу, воскликнул:

— Боже, боже, зачем ты напустил на меня этих большевиков! Камня на камне не осталось от святой старой жизни… Исламы и Тотырбеки на меня свысока смотрят, а я должен им кланяться, просить, чтобы меня приняли в колхоз…

Он опять взялся за работу.

В сарай вошел Хасанбег, снял шапку, встряхнул ее.

— Что слышно, мальчик? — не подымая головы, спросил Джанаспи.

— Да ничего особенного. На нихасе разговор только о прополке… Говорят, что в такую дождливую погоду кукуруза зарастет сорняком. Рассуждают уверенно, смело.

Джанаспи бросил работу и задумался.

— Да, сынок, теперь колхоз окреп и сам по себе не развалится. Война нужна, война!..

— Это верно, но скажи, чем мы будем жить до этого?

— Я уже решил: запасов тратить не будем, пойдем в колхоз.

Хасанбег молчал. Джанаспи продолжал говорить, рассматривая починенный чересседельник.

— Пойдем в колхоз, будем работать втроем: женщин туда не пустим — мы до этого еще не опустились.

— Потерпим, отец, — сказал Хасанбег, — не допустят за границей, чтобы эта власть продержалась долго.

Джанаспи встал и ответил сыну:

— Может, смерть за мной придет раньше нашего избавления, может, я умирать буду долго и неохотно с жизнью расставаться, — тогда крикни мне только одно слово — колхоз! И я умру охотно, чтобы не видеть больше этих порядков.