Теодор Драйзер - Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе [сборник litres]

Две недели скоро прошли, каким бы унылым ни казалось это времяпрепровождение, отмеченное лишь простейшими делами, такими как заправка кровати, подметание пола, одевание, еда, раздевание, побудка в половине шестого утра и отбой в девять вечера, мытье посуды после каждой трапезы. Ему казалось, что он никогда не привыкнет к местной пище. Завтрак, подаваемый в половине седьмого утра, состоял из грубого черного хлеба с отрубями и добавлением пшеничной муки и черного кофе. Обед, который подавали в половине двенадцатого, состоял из бобовой похлебки или овощного супа, иногда с кусочком жесткого мяса, и того же хлеба. Ужин из крепкого чая и хлеба без масла, молока или сахара подавали в шесть вечера. Каупервуд не курил, поэтому маленькая пайка дозволенного табака была ему без надобности. В течение двух-трех недель Стэджер приходил ежедневно, а на третий день его новый деловой партнер Стивен Уингейт тоже получил разрешение посещать его. По словам Десмаса, он дозволил такие посещения раз в два дня, хотя и полагал, что столь быстрое решение является чрезмерной поблажкой. Это визиты редко продолжались больше часа-полутора, а потом время тянулось особенно медленно. Несколько раз его вывозили из тюрьмы по судебному ордеру для свидетельских показаний на слушаниях по делу о его банкротстве между девятью часами утра и пятью часами вечера, и тогда время пролетало быстро.

С тех пор как он попал в тюрьму, судя по всему, отрезанный от внешнего мира на долгие годы, было любопытно, что те, кто раньше относился к нему с наибольшим дружелюбием, стали быстро о нем забывать. Большинство из них считали, что он конченый человек. Единственное, что они могли сделать теперь, это воспользоваться своим влиянием, чтобы его выпустили через некоторое время, но никто не мог сказать, как скоро это произойдет. На этом все и заканчивалось. Он больше не играл никакой роли; во всяком случае, так они думали. Это было очень печально и даже трагично, но он сгинул навсегда.

– Да, блестящий молодой человек, – заметил президент Дэвисон из Джирардского Национального банка, когда прочитал о приговоре Каупервуда и о его заключении в тюрьму. – Какая жалость! Он совершил большую ошибку.

Только его родители, Эйлин и его жена, – последняя со смешанными чувствами горя и негодования, – действительно тосковали по нему. Эйлин, страстно любящая Каупервуда, страдала больше всего. Четыре года и три месяца, думала она. Если он не освободится раньше, ей будет почти двадцать девять лет, а ему почти сорок. Захочет ли он ее тогда? Останется ли она такой же привлекательной? Повлияет ли этот огромный срок на его отношение к людям и к миру в целом? Все это время он будет носить тюремную робу, за ним навсегда останется слава осужденного преступника. Это было трудно представить, но это лишь сильнее укрепляло ее в мысли оставаться с ним во что бы то ни стало и по возможности помогать ему.

На следующий день после его заключения она села в коляску и проехала мимо мрачной тюремной стены. Поскольку она совершенно ничего не знала о сложных и рутинных процедурах уголовного законодательства и тюремных правил, они казались ей особенно ужасными. Что там могут сотворить с ее Фрэнком? Сильно ли он страдает? Думает ли он о ней так же, как она думает о нем? Ох, какой ужас! Какая жалость! Жалость к себе, но великая любовь к нему! Она поехала домой, решительно настроенная встретиться с ним, но она знала, что свидания разрешаются лишь раз в три месяца и что он напишет, когда они смогут увидеться в тюрьме или за ее пределами. Она ничего не могла поделать: нужно было соблюдать тайну.

Она все-таки написала ему и рассказала о поездке вчерашним ненастным вечером: об ужасе, который она испытывала при мысли о его заключении в этих мрачных стенах, и о своей решимости увидеться с ним. Он сразу же получил это письмо по новой договоренности с начальником тюрьмы. И написал ответ, вручив письмо Уингейту для почтового отправления. Вот что там было написано.

«Моя дорогая девочка,

кажется, ты немного пала духом, думая, что мы не скоро встретимся, но не унывай. Думаю, ты все прочитала о приговоре в газетах. Меня привели сюда в то же утро, около полудня. Если бы у меня было время, моя драгоценная, я бы написал длинное письмо с описанием ситуации, чтобы ты так не волновалась. Но я не могу, это против правил, и сейчас я делаю это тайно. Однако здесь я в полной безопасности, хотя, конечно, хочу оказаться на свободе. Милая, ты должна быть очень осторожной насчет попыток встретиться со мной. Ты окажешь мне плохую услугу, хотя и безмерно порадуешь меня, и можешь причинить себе большой вред. Кроме того, я считаю, что уже причинил тебе больше вреда, чем когда-либо смогу возместить, и что тебе лучше отказаться от меня, хотя я понимаю, что ты воспротивишься, да и мне тяжело было бы знать об этом. В пятницу в два часа дня мне предстоит отправиться в суд специальной юрисдикции на перекрестке Шестой улицы и Честнат-стрит, но там мы не сможем встретиться. Меня выпустят под поручительство моего адвоката. Ты должна быть осторожна. Надеюсь, ты как следует подумаешь и не придешь туда».

Последняя фраза была продиктована чистым унынием, впервые с тех пор, как Каупервуд завязал близкие отношения с ней, но обстоятельства изменили его. До сих пор он находился в положении высшего существа, к которому стремятся, – хотя сама Эйлин была достойна любых устремлений, – и думал, что сможет выйти сухим из воды и достичь такой власти и величия, что она, вероятно, будет недостойна его. Но здесь, в полосатой тюремной робе, все виделось по-другому. Репутация Эйлин, пострадавшая от ее долгой и пылкой связи с ним, превосходила его нынешнее положение. Она была дочерью Эдварда Батлера и после столь долгой разлуки с ним едва ли могла пожелать стать супругой бывшего заключенного. Насколько он понимал, она могла и имела полное право отказаться от этого; она могла изменить свое мнение. Ей было не обязательно дожидаться его. Ее жизнь еще не пошла прахом. Он полагал, что широкой публике в целом не известно, что она была его любовницей. Она может выйти замуж. Почему бы и нет? И тогда она навеки исчезнет из его жизни. Разве это не будет печально для него? И разве он не обязан – в смысле честной игры между ними – предложить ей отказаться от него или, по крайней мере, подумать о такой разумной возможности?

Он отдавал ей должное, полагая, что она не захочет отказаться от него; в его положении, каким бы гибельным оно ни было, ее любовь была преимуществом и связывала его с лучшим, что было в прошлой жизни. Однако, написав это послание в камере в присутствии Уингейта и вручив ему сложенную бумагу для отправки по почте (надзиратель Чепин любезно держался на почтительном расстоянии, хотя его присутствие было обязательным), он не смог в последний момент удержаться от этого горького сомнения, поразившего Эйлин в самое сердце, когда она прочитала письмо. В конце концов, может быть, тюрьма быстро сломила его дух после того, как он так долго и храбро держался. Поэтому теперь ей безумно хотелось оказаться рядом и утешить его, несмотря на трудности и опасности. Она решила, что должна это сделать.