Теодор Драйзер - Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе [сборник litres]

– Полагаю, вы губернатор Суонсон?

– Да, сэр.

Мужчины настороженно присмотрелись друг к другу.

– Я мистер Каупервуд. Мне хотелось сказать вам несколько слов. Я отниму у вас мало времени. Я не собираюсь настаивать на аргументах, уже представленных вам. Мне довольно того, что вам они хорошо известны.

– Да, вчера я поговорил с судьей Диккеншитсом.

– Совершенно верно, губернатор. Поскольку мне известно о состоянии ваших дел, позвольте обсудить с вами один вопрос. Я знаю, что вы относительно бедный человек; каждый доллар, который вы сейчас имеете, практически погребен в этом здании. Я знаю о двух местах, куда вы обращались с просьбой о займе в сто тысяч долларов и получили отказ, поскольку у вас недостаточно средств, не считая этого здания, которое уже заложено и перезаложено. Должно быть, вам известно, что люди, которые противостоят вам, сражаются и со мной. Меня считают жуликом, потому что я эгоистичен и амбициозен, как законченный материалист. Вы не жулик, но опасный человек, потому что вы идеалист. Независимо от того, заблокируете ли вы этот законопроект или нет, вас больше никогда не изберут губернатором Иллинойса, если люди, которые сражаются со мной, одержат верх, как они это сделали в борьбе с вами.

Взгляд темных глаз Суонсона был мрачен. Он согласно наклонил голову.

– Губернатор, сегодня я приехал сюда для того, чтобы подкупить вас, если это возможно. Я не согласен с вашими идеалами; в конечном счете, я не верю, что они будут работать. Я также убежден, что не верю в большинство вещей, в которые верите вы сами. По сравнению с другими людьми я симпатизирую и сочувствую вам. Я одолжу вам эти сто тысяч долларов, даже двести, триста или четыреста тысяч долларов, если вы пожелаете. Вы можете не возвращать мне ни одного доллара или вернете, если сможете. Поступайте, как вам удобно. В этом черном портфеле, который судья Диккеншитс вчера принес сюда и оставил в вашем сейфе, находится триста тысяч долларов наличными. Он не нашел в себе мужества упомянуть об этом. Подпишите этот законопроект и позвольте мне разгромить людей, которые стараются разгромить меня. Я поддержу вас в будущем любыми деньгами или влиянием, какие смогу обеспечить в любой политической борьбе, в какую вы пожелаете вступить на уровне штата или всей страны.

Глаза Каупервуда сияли, как у большой добродушной овчарки. В них был намек на глубокое сочувствие, понимание и даже на философское восприятие неописуемых вещей.

Суонсон привстал со своего места.

– Но вы же на самом деле не имеете в виду, что собираетесь открыто подкупить меня? – поинтересовался он. Несмотря на желание разразиться моральными наставлениями самого серьезного толка, он на мгновение осознал точку зрения собеседника. Они шли разными путями и в разные стороны, но во имя какой высшей цели?

– Мистер Каупервуд, – продолжал губернатор, и выражение его лица напоминало физиономию с одного из офортов Гойи. – Полагаю, мне следовало бы негодовать и возмущаться, но я не могу. Я понимаю вашу точку зрения. Мне очень жаль, но я не могу помочь ни вам, ни самому себе. Мои политические убеждения вынуждают меня наложить вето на этот законопроект; если я предам их, это будет моей политической кончиной. Наверное, меня больше не изберут на пост губернатора, но это тоже не имеет значения. Я мог бы воспользоваться вашими деньгами, но не буду этого делать. А теперь я хотел бы пожелать вам всего доброго.

Он медленно двинулся к сейфу, открыл его, достал портфель и положил на стол.

– Вы должны забрать это, – добавил он.

Двое мужчин какой-то момент с печальным любопытством смотрели друг на друга: один с тяжким грузом финансовой, политической и моральной ответственности на душе, другой с непоколебимой решимостью найти свой успех даже в поражении.

– Губернатор, – произнес Каупервуд самым искренним и спокойным тоном, – вы еще увидите другие выборы и другого губернатора, который подпишет этот или другой законопроект. Очевидно, что этого не произойдет в эту сессию, но так будет. Я еще не закончил, потому что мое дело честное и справедливое. После того, как вы заблокируете наш законопроект, приходите ко мне, и я одолжу вам сто тысяч долларов. Если пожелаете.

Каупервуд вышел из комнаты. Суонсон наложил вето на его законопроект. Известно, что впоследствии он занял сто тысяч долларов у Каупервуда, чтобы спастись от разорения.

После известия о том, что Суонсон отказался подписать законопроект и что у законодательного собрания не хватило мужества для преодоления его вето, Шрайхарт и Хэнд удовлетворенно потирали руки.

– Ну вот, Хосмер, – сказал Шрайхарт на следующий день, когда они встретились в своем любимом клубе «Юнион», – похоже, мы достигли некоторого прогресса, не так ли? Нашему другу не удалось провернуть свой маленький фокус, верно?

Он торжествующе улыбнулся своему грузному угрюмому коллеге.

– Да, на этот раз. Интересно, что он предпримет в дальнейшем.

– Не знаю, что он может предпринять. Он хорошо понимает, что не может получить концессии без компромисса, который съест его прибыль, а если это случится, он не сможет продать акции «Союзной транспортной компании». Эта законодательная махинация должна была обойтись ему в триста тысяч долларов, и чего он добился? Новые сенаторы от штата, если я не сильно заблуждаюсь, будут опасаться всего, что хоть как-то связано с ним. Крайне маловероятно, что кто-то из политиков в Спрингфилде рискнет снова попасть под огонь прессы.

Шрайхарт чувствовался себя необыкновенно могущественным. Еще бы, ведь его теория о газетной огласке как о панацее от всех бед доказала свою эффективность. Хэнд, более угрюмый и отзывчивый на неопределенность в мелочах, чувствующий подводные течения, питавшие и размывавшие почву под ногами, был доволен, но не уверен в окончательном успехе.

Когда Каупервуд мысленно возвращался к своей жизни в Нью-Йорке, он все более остро ощущал тщетность попыток ввести Эйлин в светское общество. «В чем смысл?» – часто спрашивал он себя, когда размышлял о ее желаниях, мыслях и планах, сравнивая с природным вкусом, грацией и изысканностью такой женщины, как Бернис. Он был убежден, что при желании Бернис сможет искусно сгладить все нелепые общественные антипатии, которые пока что осаждали его. Он часто напоминал себе, что это женская игра, где победа недостижима до тех пор, пока он не получит ту самую женщину.

Между тем Эйлин, смотревшая на положение вещей со своей точки зрения и озадаченная бесполезностью чистого богатства без какого-либо положения в обществе, не желала отказываться от своих мечтаний. Она снова и снова задавалась вопросом, что именно составляет разницу между одними и другими женщинами. Этот вопрос требовал ответа, но она не знала его. Она по-прежнему была очень хороша собой и мастерски владела искусством наряжаться и выбирать украшения на свой вкус и манер. Газеты подняли такую шумиху в связи с прибытием мультимиллионера с Запада и дворцом, который он строил, что даже торговцы, мелкие клерки и мальчишки-коридорные слышали ее имя. Почти неизменно, когда ей приходилось называть его в разных заведениях, ее встречал легкий трепет узнавания, быстрые оценивающие взгляды, шепотки и даже открытые комментарии. Это было уже кое-что. Но насколько более высокими и недосягаемыми были те высшие сферы социального господства, обитатели которых были совершенно равнодушны к людской молве! Как она может попасть туда? Судя по тому, что Каупервуд говорил в Чикаго, она воображала, что, когда они официально поселятся в Нью-Йорке, он попытается как-то упорядочить свою жизнь, уменьшит свои любовные похождения и создаст иллюзию мира и согласия. Но когда они наконец поселились там, она заметила, что он гораздо больше озабочен своими политическими и финансовыми проблемами в Иллинойсе и пополнением своей художественной коллекции, нежели тем, что происходит в новом доме или могло бы там происходить при его деятельном участии. Как и в былые дни, она постоянно ломала голову над его неожиданными появлениями и исчезновениями. Но что бы она ни решила и как бы она ни возмущалась, тайно или открыто, она не могла избавиться от болезненной тяги к Каупервуду, от неодолимого соблазна, окружавшего и питавшего его разум и дух, более великий, чем любой другой, который она знала. С его стороны не было ни почтения, ни добродетельности, ни милосердия, ни сочувствия – лишь любезная, небрежная, невозмутимая снисходительность и ощущение творческой, созидательной красоты, которое переливалось радужными утренними красками, танцевало и ускользало, унесенное ветром необходимости над суровым морем обстоятельств. Жизнь, даже в самых темных и тягостных ее проявлениях как будто не могла омрачить его душу. Предаваясь тяжким раздумьям и праздно гуляя по чудесному дворцу, который он задумал и построил, Эйлин могла видеть его внутренний мир. Серебряный фонтан во внутреннем дворе с орхидеями, персиковые прожилки на розовом мраморе, стройное и гармоничное великолепие его художественных коллекций – все это было его частью, выражало богатство его души. Как горько было думать, что после всех прожитых лет она не подчинила его себе, не удержала его золотыми, но прочными как сталь нитями любви и привязанности у своих ног! Думать о том, что он больше не будет рабом желания, покорно бредущим за колесницей ее физического и духовного господства! Но она не могла опустить руки и сдаться.