Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

— Хочешь уехать? — сказал капитан. — Хочешь уехать с братом?

Вася молчал.

— Не бойся, — сказал капитан. — Я понимаю, тебе тяжело.

Вася поднял на него глаза.

— Я знаю, — сказал капитан, — тебе жаль его.

Он замолчал, потом заговорил снова:

— Мне тоже, в общем, жалко его. Он очень одинокий.

— Конечно! — с жаром сказал Вася. — Никого у него нет, кроме меня. Ни одной души.

Это были опять слова Федора. Его тон, его выражение.

— Ладно! — решительно сказал капитан и даже взмахнул рукой, как бы отсекая что-то от себя. — Уезжай, не думай, не мучайся, уезжай!

Вася опустил голову, вскапывая ногой податливую, рыхлую землю.

— А как же ты, дядя Данилыч? — спросил он.

— Ничего, — почти весело ответил капитан, — думаешь, пропаду? Не пропаду, не бойся. Будешь ко мне на каникулы приезжать.

— Конечно, буду! — воскликнул Вася.

Он повеселел в один миг. Казалось, тяжесть, давившая его все эти дни, сразу бесследно исчезла.

— Я там учиться буду, — оживленно заговорил он, — там есть школа одна, рядом с клубом моряков. В Мурманске клуб моряков есть. Федор говорит, как приходят пароходы, так моряки все в клуб, всякие моряки, какие хочешь, и американцы, и французы, и негры…

— Да, — сказал капитан, — Мурманск — большой порт.

— А потом Федор обещал со мной на сейнере прокатиться, — продолжал Вася. — У него еще много товарищей на сейнере плавает. Сейнер, говорит, огромный, раз в сто больше «Ястреба».

«Какой там «Ястреб»!» — грустно подумал капитан.

И в самом деле, Вася был уже далеко от него, от этого маленького тихого городка с его парком, рядами, Москвой-рекой, по которой проходят катера и теплоходы.

Он мечтал о Мурманске, большом портовом городе, где вдоль берега в несколько рядов стоят океанские пароходы, где по улицам запросто ходят иностранные моряки и небо охвачено необыкновенным, многоцветным северным сиянием, какое не каждому человеку доведется увидеть…

И потом — он жалел брата. Он был добрым от природы, жалел все живое, не мог пройти мимо брошенного котенка, или щенка, или птицы с перебитым крылом, не мог спокойно видеть, как бьют лошадь.

Нет, Федор вовсе не старался разжалобить его. Капитан признавался самому себе, что Федор не играл, не пытался быть неестественным, не таким, каким был на самом деле. Он просто честно поделился с Васей, рассказал ему о себе чистую правду — ведь Вася был ему брат. И Вася день за днем постепенно привыкал к нему, стал жалеть его и наконец решил уехать с ним, чтобы жить вместе.

— Пойдем, сынок, — сказал капитан. — Уже поздно.

Он зябко передернул плечами, хотя было вовсе не холодно. «Сынок…» Больше он так уже не скажет. Может, лишь тогда, когда Вася приедет к нему в гости. Но приедет ли?..

Уезжали они утром, спустя четыре дня. На вокзале капитан обнял Васю в последний раз, потом заставил себя разжать руки.

— Давай уж и мы с тобой попрощаемся, — глухо сказал Петрович, обнял Васю, засопел, отвернулся и вдруг откровенно прослезился, шмыгая носом.

— Петрович, зачем? — растерянно сказал Вася и обернулся к капитану. — Я писать буду, — сказал он. — И ты мне пиши, дядя Данилыч. Про всю гвардию, все пиши, и про Тимку, и про Жучка, про всех, одним словом…

— Напишу, — заверил его капитан, улыбаясь. — Про всех напишу.

— Пора, — сказал Федор. — Через пять минут отправляемся. — Подошел к капитану, протянул ему руку.

— Счастливого пути, — сказал капитан.

Поезд давно уже скрылся вдали, а капитан и Петрович все стояли, глядели туда, где, им казалось, еще горит красный фонарик последнего вагона.

…Капитан стоял на крыльце, медля войти в дом. Все проходит, и это пройдет. Пройдет ощущение пустоты, одиночества, внезапно нахлынувшего на него, и уже не страшно будет приходить домой, где никто не встретит его, кроме разве «гвардии», оставленной Васей, да еще летописи, в которую он не заглядывал с тех пор, как приехал Федор.

Он представил себе долгие дни, месяцы, а может, и годы, когда он будет ждать писем Васи, и в свою очередь писать ему, и снова ожидать.

Должно быть, такова жизнь — ждать, постоянно ждать чего-то, что должно прийти или никогда не придет…

Внезапно среди бела дня зажглись лампы. Вот уж ни к чему: в окна било солнце, густой, пронизанный солнечным светом поток пыли плотно стоял в воздухе.

Потом поезд нырнул в тоннель. Стало прохладно, как в погребе. А тоннель все тянулся, и темноте за окном, казалось, не было ни конца, ни края.

И вот снова деревья летят одно за другим, и мелькают среди деревьев немеркнущие осколки лесных озер, и кругом синее, очень высокое, очень чистое, как бы хорошо отмытое небо, а впереди рельсы, рельсы, отливающие сизым, вороненым блеском…

Женя лежала на верхней полке. В раскрытое окно врывался ветер, вместе с ветром влетали мелкие камешки, пыль оседала на полках, на столике, на металлических поручнях.

Закрыв глаза, Женя подставила лицо ветру. Солнце и ветер, казалось, спорили, не могли переспорить друг друга — кто сильнее?

Горячий свет на миг обжигал лицо, и снова его сменял ветер, сливаясь с тоскливым протяжным гудком паровоза.

Уже далеко позади осталась Москва, засыпанные рыжей хвоей просеки Сокольнического парка, потемневшие от времени двери проходной. Кто-то другой идет по дорожке от Сокольников до завода, кто-то входит в дверь проходной, шагает по заводскому двору, над которым день-деньской стоит сладковатый запах горячей резины.

А ее, Жени, там нет, и, наверное, долго не будет. Скорей всего никогда.

«Я еду, — думала Женя. — Это я еду. Именно я. Вот деревья летят навстречу, и птицы сидят на проводах, а вон, впереди, на пригорке, выложены белыми камешками слова «Да здравствует мир!».

И опять это все позади, а я еду. Лежу на верхней полке и с каждым часом, с каждой минутой все ближе к нему. Он ждет меня. Может быть, сейчас, в эту самую минуту, он считает, сколько мне еще осталось ехать. Что скажет он, когда увидит меня? «Вот и ты», — скажет или просто возьмет за руку, спросит: «Где твои вещи?» Или обнимет, не глядя ни на кого, прижмется щекой к щеке. «Наконец-то, — скажет, — а я-то думал…»

Она тихонько засмеялась про себя. «Это очень хорошо, что ты меня ждешь. И думай обо мне, все время думай. Я ведь тоже все время думаю о тебе, говорю с тобой, иногда спорю, но как-то так получается, что в конце концов, уступаю. Я привыкла тебе уступать. Потому что ты мой, весь как есть мой, и твоя неуступчивость, вспыльчивость, горячность и молчаливость, которая вдруг накатит на тебя, — тоже мои. Все мое. Ты ждешь меня. Самое важное в жизни — сознавать, что кто-то ждет тебя. Ждет, и думает, и считает: когда-то ты приедешь. Ведь правда — это самое важное?»