Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

«Гордость колхозного села».

А потом как пошло, стали к нам в колхоз что ни день ездить, и корреспонденты ездят, и фотографы, и ученые всякие, и все только про Виктора говорят и пишут. Про меня тоже как-то написали, дескать, жена у него трактористка, и хотя я тогда временно не работала, у меня сперва дочка родилась, потом два сына-двойняшки, а все одно, как хотите, приятно о себе в газете прочитать.

Недаром говорят: коли золото навстречу плывет — успевай руки подставлять. Нам и дом новый построили, отдельно от родителей, и корову дали, и поросенка, и на курорт Виктора отдыхать послали, и во все президиумы на все собрания приглашать его начали.

Так оно и пошло. Он в поле работает, а за ним на машине корреспонденты, операторы из кино, всякие журналисты, только и слышишь: простите, повернитесь, расскажите быстренько, как это у вас получается, давайте мы вас на фоне заката снимем…

Другому кому, наверное, вся эта музыка давно бы надоела, а ему, вижу, одно удовольствие: словно рыба в воде плещется.

Как-то говорю ему:

— Неужто не надоели тебе все эти гости? К чему тебе они?

А он этак странно поглядел на меня, словно морозом охватил, и вдруг спрашивает:

— Никак завидно стало?

Я сперва было подумала, это он в шутку, нет, гляжу, глаза у него колючие, и весь он какой-то в одну минуту чужой стал, непривычный. Я ему ничего не ответила, повернулась, пошла от него, тут он, правда, бросился ко мне, стал уговаривать, прощенья просить: «Да что ты, говорит, это я так, да никогда больше…»

Помирились мы, конечно, это ведь самая первая наша ссора — не ссора, а размолвка вышла. Но как там ни говорите, осталась в сердце зарубочка. Маленькая такая, невидная, а осталась.

Работал он, надо сказать, и в самом деле замечательно. От штурвала не оторвешь, — как на рассвете встанет на мостик, так до поздней ночи не уйдет.

Конечно, МТС перед ним ковриком стелилась. Ни в чем недостатка не терпел. Запчасти какие, масло, солярка — это все для него в первый черед. В поле ему отдельный вагончик оборудовали, специально для него повариху держали.

Лучшие поля ему на выбор дали: не нравится полоса — он тут же снимется, переедет на другую. И никто ему ни слова, потому как знатный новатор, передовик колхозного села.

Тем временем ребятишки у нас малость подросли, я их в колхозные ясли определила, а сама опять за трактор.

Виктор мне как-то сказал:

— Может, тебе лучше еще немного дома бы посидеть, с ребятами?

Но я несогласная была.

— Хватит, — говорю. — Насиделась, пора и честь знать. Тоже руки об работе соскучились.

И опять, стало быть, жизнь у нас своим чередом идет, оба работаем, ребятишки в яслях, дом у нас, сами понимаете, полная чаша, а что-то вроде сломалось, вроде не по той стежке пошло.

Бывало, в первые-то годы нам с ним и дня и ночи мало, только свободная минутка выберется, мы говорим, говорим, никак наговориться не можем.

А теперь он какой-то такой важный стал, слова сквозь зубы словно воду цедит, а больше молчит, свою какую-то думу думает. Спрошу его, ответит:

— Тебе не понять.

И опять в себя замкнется, кличь его, стучись, — все безответно, не дозовешься.

С виду счастливей нашей семьи не отыскать, а поглубже копни — ни ладу, ни складу. Каждый сам по себе живет, свою думку ворочает. Я иной раз проснусь ночью, тишина кругом, детишки спят, и он спит рядом.

От печки жаром несет, мышь тихонько скребется, тепло, уютно, порядково, а меня ровно кто в самое сердце толкнет, плачу, уткнусь в подушку, кусаю ее зубами. А чего плачу, спроси, не знаю. Он бы первый надо мной посмеялся, ведь так поглядеть — чем мне плохо?

Муж — всей стране человек известный, непьющий, самостоятельный, ни на кого, кроме меня, не глядит, дети у нас славные, оба работаем, дом у нас лучше, чем у всех в селе, и уважение от каждого, что старого, что малого, а я плачу, заливаюсь. Вспоминаются мне прошлые денечки, как, бывало, он домой придет и ко мне кинется. «Ксюша, скажет, милка моя, до чего ж я по тебе соскучился!»

А ведь всего-то мы с ним с утра и не виделись. Схватит меня на руки, приподнимет, к себе прижмет, нет, скажет, никого лучше тебя!

Вот я все это вспоминаю и плачу, плачу…

Думаете, он меня обижать стал, или опостылела я ему, или он с какой-нибудь там связался? Куда там! Он любил меня, это я знала, женщина ведь всегда чует, любят ли ее или только вид показывают. А все у нас как-то не так идет, и чем больше живем, тем все дальше друг от дружки расходимся.

Встретимся дома, вроде и говорить не о чем. «Подай», — он скажет. «Поешь», — скажу. «Как ребята?» — спросит. «Хорошо», — отвечу.

И опять молчим. Если спрошу, как нынче в поле было, скажет: «Нормально». И все. И ни полсловечка больше. И меня ни о чем не спросит, ровно я чужая ему.

А потом у нас с ним ссора вышла, да такая, нешуточная. Перво-наперво прослышала я о том, что двое комбайнеров к нему в поле подъехали, просили ссудить их шестеренками. А он не дал. Сколько ни просили, на своем уперся, ни за что не дал.

Я узнала, мне даже кровь в голову бросилась. У него этих шестеренок сколько душе угодно, а ежели надо, ему еще в МТС отпустят. Что, думаю, с человеком сделалось? Корреспонденты к нему ездят, аппаратами щелкают, в каждом журнале, в каждой газете про него что ни день пишут, он даже особый альбом завел, туда все статьи о себе и фотографии собирал, кричат о нем на все лады, а какой он на самом деле, какая в нем сущность, так никто распознать не может.

Хотела я ему все как есть высказать, да не вышло: он в тот раз такой усталый с поля приехал, пожалела его, промолчала. Так ничего и не выговорила, а надо бы было.

Ну, подходящего случая для ссоры долго ждать не пришлось. Наш дом в конце улицы стоял. А на той улице по весне и осенью грязь непролазная, почти что по колени. Он взял да потребовал, чтобы дорогу от конторы до его дома засыпали галькой. Не всю улицу, а только одну стежку, до его дома, чтобы для него и его семьи все удобства были соблюдены.

Что ж? Разве Петухов в то время мог ему в чем-либо поперечить? Так по его и вышло.

Иду это я к вечеру домой с поля, гляжу, в середке проложена дорожка до самого нашего дома.

Люди идут, усмехаются: «Нашему прынцу ни в чем отказа нет!»

А я, признаться, смотрю на дорожку эту самую, ничего понять не могу, спасибо люди помогли, растолковали.

Ну, думаю, это уж действительно из рук вон!

Мне за детьми в ясли идти, обед готовить, корову доить, а я обо всем позабыла, бросилась обратно в поле, к нему.

Прибегаю, слышу издали, его комбайн рокочет. Я рукой машу, он меня заметил, остановился. Выходит ко мне, бледный, себя не помнит.

— Что случилось? — спрашивает. — Дети здоровы? — У самого губы дрожат и глаза растерянные, страхом налитые. Мне его даже жаль на минутку стало. Но я свою жалость в сторону.