Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

— Нет, — говорю. — Дети здоровые, ничего с ними не случилось, а вот ты, по-моему, заболел, да гляди-ка, как бы совсем не свалился!

И все ему напрямик и выложила, ничего не утаила, и про альбом с фотографиями да статьями, и про шестеренки, которые он дать отказался, и про эту самую дорожку от дома к конторе.

Он выслушал, ни слова в ответ, только молча глядит на меня, и глаза у него совсем темные сделались, а так они у него серые, с прозеленью.

Потом говорит:

— Это еще что с тобой? Я дни и ночи работаю, себя не помню, а ты, выходит, не жена мне, а вроде самого злейшего врага, ищешь, к чему бы прицепиться, за что бы уколоть больнее.

А я не слушаю его, гоню дальше.

— Работаешь, — отвечаю. — Верно, что тут говорить, тебя от комбайна железным тросом не оттянешь. А для кого работаешь? Для чего стараешься? Для себя одного, для славы своей, чтобы надо всеми подняться, чтобы о тебе говорили и писали, чтобы лучше всех быть, самым первым. Вот для чего!

Повернулась и бросилась домой. Бегу по проклятой этой дорожке, галька хрустит под ногами, а мне сдается, не по гальке бегу, по стеклу битому босыми ногами ступаю. Добежала, взяла ребят, кое-что из одежды и прямехонько к маме, — отец у меня в ту пору уже умер. Прибегаю к ней.

— Мама, прими нас, мы все к тебе.

Она аж руками всплеснула:

— Да ты что, сдурела?

Потом все же поняла меня, я ей все как есть порассказала, выслушала меня, говорит:

— Что ж, живи у меня, если тебе так лучше.

День живем, он не приходит, на второй явился. Стал в дверях.

— Долго так будет? — спрашивает.

— Хоть всю жизнь, — отвечаю.

Гляжу, усмехается:

— Далеко загадываешь, как бы не прогадать.

— Да так уж, — отвечаю. — Пока ты таким будешь, не хочу с тобой жить, потому совестно мне за тебя людям в глаза глядеть.

Он даже потемнел весь, но сдержался.

— Совестно, говоришь? Тогда больше не приходи домой, и знать тебя не хочу!

Дверью хлопнул, только и всего. Прошумели за окном шаги, и все стихло.

Мать с печки говорит мне:

— Ксюша, подумай…

А я говорю:

— Все уже обдумала, нет мне пути обратно.

Конечно, все в селе про эту нашу историю узнали. Кто меня винит, а больше все-таки его. Многие его у нас невзлюбили, ну, а ему что?

Через неделю узнаю: он в Москву, на совещанье поехал, потом в Болгарию, с делегацией.

А я по-прежнему у матери живу, работаю. Ребята, правда, иной раз спросят:

— Где же папа?

— Уехал, — отвечаю. А сама, по совести говоря, все жду его, все думаю — придет, одумается, поймет мою правоту.

Ведь любила же я его. Потому и ушла, что любила, что он мне дороже всех на свете был.

Как-то встретились мы с ним, он хотел было пройти мимо, потом остановился.

— Как дети? — спрашивает.

— Ничего, — отвечаю.

Стоим, молча друг на дружку смотрим. О чем говорить? Все слова, какие были, давно уже переговорены. Так, молча, и разошлись в разные стороны.

А потом стала я стороной узнавать, что завел он себе зазнобу в соседнем совхозе, она там делопроизводителем работала.

Не скажу, что меня это не тронуло, не хочу врать. Баба, она всегда баба и есть. Не пожалела я себя, как-то отправилась в совхоз, будто по делу. Увидела ее, — ничего, тоненькая такая, волосы пушистые, улыбчивая. Моложе меня, и руки белые, мягкие. Что ж, думаю, так-то оно, Виктор Алексеевич, теперь уже окончательно наши с тобой пути-дорожки разошлись, разминулись.

И порешила я тогда, самое крепкое слово себе дала, — больше о нем не думать. Все. На этом точка. И знаете, как-то даже спокойнее на душе стало. Сама чувствую, затягивается рана моя, заживает, — правда, когда-никогда поболит, поноет малость, а все реже, все реже, и ночами спокойнее спаться стало, все меньше о нем думаю.

И тут вдруг узнала я, что у нас в колхозе общее собрание собираются устроить совместно с МТС и на нем один-единственный вопрос — о нем, о Викторе. Послушала я, что говорят, вчуже горько стало.

Оказывается, случилось такое дело. У двух трактористов в поле тракторы заглохли. А это ночью было, неподалеку от его вагона. Дождь как из ведра, оба они голодные, вымокли до нитки, стучатся к нему в вагон, а он как раз там. И что бы вы думали? Не пустил к себе. «Не могу, говорит. У меня не гостиница. Мне после рабочего дня отдых требуется».

Ребята наши даже опешили. А один, Васей его зовут, молодой совсем, первый год на трактор сел, тот просит его: «Ты хоть краюшку хлебушка дай, с утра ничего не ели».

А он дверью перед их носом хлопнул. «Проваливайте, я спать хочу!»

Слушаю я про все это, ушам не верю. Нет, думаю, не может этого быть, неужто он всегда такой был, просто я его споначалу не распознала?

На собрание я не пошла, у меня акурат в тот вечер старшенькая моя заболела, осталась я с нею. Сижу, а сама все думаю: что-то с ним? Как порешили? Повинился ли он или на своем уперся? И болит у меня сердце нещадно, и жалко его, и обидно, что он таким стал.

Думала, думала, да и задремала нечаянно. Вдруг стук в окно. Я вскочила, бросилась — гляжу, он под окном стоит.

— Выйди ко мне, — просит.

Я платок на плечи — и на крыльцо. А время уже к осени шло, вот как теперь, дождик редкий накрапывает, ветер…

Говорю ему:

— Идем в дом.

— Нет, — отвечает, — здесь постоим.

Я потом поняла: не хотел он в дом идти, детей видеть боялся. Конечно, может, если бы я настояла, он бы вошел, и с ребятами увиделся, и оттаяло бы у него сердце, и все бы по-другому вышло. Не суждено…

— Можешь радоваться, — говорит. — Допекли меня.

— А что такое? — спрашиваю.

— С комбайна сняли и выговор в личное дело.

Я молчу, он продолжает:

— Не останусь я тут. Не хочу.

— Почему так?

Он губы скривил:

— Еще спрашиваешь! — И вдруг мне в лицо кидает: — Ты во всем виноватая! Ты с ними со всеми заодно. Вы меня все вместе затравили!

Повернулся и пошел от меня. Поглядела я ему вслед, ни слова не сказала, пошла обратно в дом.

А на рассвете он опять со мной встретился, подстерег меня, когда я на центральную усадьбу в МТС шла.

Подошел сзади, тронул за руку:

— Постой, Ксюша… — И потом глаза в сторону, не глядя на меня: — Как скажешь, так и сделаю.

— Ты о чем? — спрашиваю.

— Уезжать мне или оставаться?

Гляжу на него, дивлюсь про себя, — за одну ночь ровно на десять лет постарел, даже седина в волосах засквозила.

— Мне ли решать? — спрашиваю.

— Тебе, — говорит. — Только тебе.

Теперь, когда все уже отошло, все быльем затянулось, поняла я свою ошибку. Да, как там ни говори, а ошиблась я. Не сумела тогда разглядеть, что мечется человек, и совестно ему, и горько, и неохота вину свою признать. Такому всегда надобно навстречу пойти, помочь, поддержать, подсказать, если требуется, а меня вдруг гордость заела.

Он меня обидел и сам же ко мне пришел, моего слова дожидается.