Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

Опустив голову, она внимательно разглядывает свои ладони.

Чтобы переменить тему, я спрашиваю:

— Все-таки скажи мне, чего ты сердишься на Сергея?

— Я не сержусь, — тихо отвечает Катя.

— А что же?

— Да ничего, все в порядке. — И оборачивается ко мне: — Я тебе все скажу, Гвоздь. Именно тебе, ты ведь все равно уедешь, и потом, я знаю, ему не скажешь.

— Не скажу, — говорю я.

— Я не хочу, чтобы он вообще уезжал отсюда. Очень не хочу.

— А он знает о том, что ты не хочешь?

— Догадывается, только я все равно не показываю вида. Я одно ему толкую: тебе надо идти в университет, на исторический, — ты же знаешь, что он выдержал, а я не прошла по конкурсу, не хватило двух очков. Ну так вот, я и говорю, это единственно верный для тебя путь. А в Суриковский тебе не стоит подавать, это у тебя очередной бзик…

— А он что?

— Он говорит: хочешь, я вообще никуда не поеду, только слово скажи. Но мне от него никаких жертв не надо!

В голосе ее звенят слезы. Она отворачивается от меня. Я молча пожимаю плечами.

И кто их только разберет, этих влюбленных? Один без другого жить не может, и в то же время каждый старается другому что-то наперекор сделать.

Катя быстро вытирает глаза.

— Только смотри, Сергею ни слова!

— Да ладно уж, — отвечаю я.

К нам подлетает тетя Даша.

— Катерина Петровна, беда-то какая, в угловом шкафу моль вот такую дырку на царской ферязи выела…

— Пусть ест, — мрачно отвечает Катя.

— Завтрашний день подштопаю, — деловито решает тетя Даша. — Принесу нитки — мулине — и подштопаю. Или, может, заплатку положить, как думаете? У меня есть под цвет сатинчик…

В дверях появляются какие-то люди.

— Никак экскурсия? — громким шепотом говорит тетя Даша Кате.

— Иду.

Катя быстро встает, без нужды приглаживая волосы на висках и на лбу. И уже через минуту я слышу слова, которые она, быть может, уже даже слышать разучилась:

— Вот перед вами колокол, ему не меньше пятисот лет…

Сегодня — день встречи друзей.

Ранним утром я нахожу Федора Кузьмича в актовом зале. Он бережно раскладывает овощи из Сухой балки на широком, пахнущем клеевой краской столе. Еще издали я вижу помидоры, сизые кочны капусты, словно бы покрытые изморозью, ну и конечно же огромный шар — гибрид тыквы и дыни.

Федор Кузьмич оборачивается ко мне:

— Не спится, Алеша?

— Не спится, — признаюсь я.

— Смотри, — говорит он, — это мы к вечеру готовимся. Здесь у нас будет выставка наших трофеев. А вот погляди, какие у нас цветы!

Он подходит к роялю и вынимает из глиняной вазы, стоящей на рояле, букет цветов — васильков, роз, пионов, гладиолусов.

Я вглядываюсь и вижу: цветы растут на одном стебле. Да, они дружно, одной семьей растут на толстом, зеленом стебле.

Федор Кузьмич, видимо, польщен моим удивлением.

— Хороши? — спрашивает он и, сняв очки, улыбается.

Глаза его сузились, налились мягким блеском, теплый румянец окрасил щеки, и вдруг, как бы поборов следы прожитых лет, проступил тонкий рисунок лица, еще молодого, с гладкой, без морщин, кожей и правильным овалом. Он как бы молодеет на глазах.

Я раскрываю окно, и в комнату, тесня друг друга, врываются ветви старого ясеня.

Федор Кузьмич оглядывается:

— А где же Кирилл? Только что здесь был… Кирилл! — кричит он, высунувшись в окно. — Кирюша, где ты?

— Иду, — доносится издалека.

По дорожке, держа в руках охапку мокрых от росы цветов, бежит невысокий мальчик. В лучах солнца горят его рыжие, коротко стриженные волосы.

— Вот, — говорит Кирилл, вбегая в зал. — По-моему, хватит.

— А не маловато? — Федор Кузьмич критически оглядывает цветы.

— Довольно, — убежденно отвечает мальчик, деловито хмуря брови, — и потом, в самом деле, нельзя же весь сад оголять!

— Да, ты у нас известный скопидом. — Федор Кузьмич берет у Кирилла цветы и ставит их в вазу на столе. — Познакомьтесь, — обращается он ко мне. — Это — Кирилл Кудрявцев, один из наших лучших юннатов. А это — Алексей Званцев, бывший наш питомец, теперь геолог.

Кирилл протягивает мне руку.

— Видал на Сухой балке пикированную кукурузу? — спрашивает меня Федор Кузьмич. — Его работа. Даже из пригородных колхозов приходят поглядеть на эту кукурузу.

— Будущей весной будем ее в колхозе сеять, — скромно замечает Кирилл. — Нам колхоз имени Двадцатого съезда два гектара под нее отдал…

— И цветы на одном стебле тоже он вырастил, — продолжает Федор Кузьмич. — Расскажи, Кирюша, как ты их растил?

— Очень просто. — Он обводит нас круглыми, коричневыми, словно орехи, глазами, потом откашливается, будто урок готовится отвечать. — Мы взяли ствол подсолнечника, конечно, сперва отрезали головку и привили на ствол цветы.

Есть что-то хозяйское в жесте этих крепких, мальчишеских рук, которые берут букет и снова опускают его в вазу.

— И цветы принялись, — замечает Федор Кузьмич. — Можешь себе представить, сколько пришлось потрудиться, пока эти аристократы — пионы и гладиолусы — подружились с васильками!

— Это они только сперва не хотели, — замечает Кирилл. — А потом ничего, сладились.

Оба они — и мальчик и Федор Кузьмич — говорят о цветах так, словно это одушевленные существа, способные мыслить и чувствовать.

Вместе с Федором Кузьмичом Кирилл разбирает цветы, принесенные из сада, — красные пионы, бархатистые георгины, похожие на огромных бабочек, маленькие, хрупкие розы, с которых тихо слетают лепестки.

Над дверьми зала висит кумачовый плакат: «Добро пожаловать, дорогие друзья!» Ветер, залетающий в окно, лепит складки на полотнище.

— Я пойду, — говорит Кирилл. — У меня еще дел по горло!

Мы остаемся одни. За Волгой встает большое солнце. Чем выше оно поднимается, тем светлее становится Волга. Зеленоватый сумрак, царящий в зале, тает, розовеет, и первый солнечный зайчик наискось прорезает стену.

— Говорил с Сергеем? — спрашивает Федор Кузьмич и, не дожидаясь моего ответа, сам же отвечает: — Ничего с ним не поделаешь, уперся на своем — уже и не сдвинешь!

Он садится на подоконник. Над его головой жужжит Одинокая пчела, и он небрежно отмахивается от нее.

— И Катя меня тревожит, — продолжает Федор Кузьмич. — О ней можно сказать: утратила упругость души. Да, — с горечью повторяет он, — утратила упругость души.

— Мне тоже не нравится ее настроение, — говорю я.

— Ей нужно дело, которое бы ее захватило, — задумчиво роняет Федор Кузьмич.

— По-моему, она и теперь к своей работе могла бы по-иному относиться, — осторожно замечаю я.

— Может быть, — соглашается Федор Кузьмич. — Но для этого надо было родиться просто другим человеком. Катя не умеет кривить душой, не умеет вживаться в то, что ей не нравится. Что поделаешь? Не все люди одинаковы…