Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

— Это такая тихонькая…

Никто не помнил, как она выглядит, в какое платье одета. А она помнила каждого. У нее была отличная память.

Толя считал — их семья счастливая. И Валя так считала. В сущности, так оно и было.

Сразу же по приезде брат и сестра принялись помогать отцу распаковывать вещи, раскладывать их по местам.

— А теперь, давай-ка натрем пол, — сказала Валя.

Толя намазал пол краской, а Валя начала натирать его щеткой. Она разулась, ее смуглые маленькие ноги так и летали по комнате, она улыбалась, — она привыкла все делать с улыбкой, — а Толя шел за ней по пятам и полировал пол суконкой, чтобы он блестел сильнее.

Но Толя быстро выдохся, устал, сел на подоконник. А Валя ни капельки не устала.

Танцуя и выделывая щеткой зигзаги, словно заправский полотер, Валя добралась до кухни, и тут до Толи донесся ее голос:

— Иди сюда на минутку…

Она держала в руках картонную коробку, перевязанную шпагатом.

— Может, выбросим это, а то стоит в углу, только мешает.

— Что это? — спросил Толя и вдруг вспомнил.

Когда-то, когда они с Валей были маленькие, отец из какой-то командировки привез им цветные стекла. Это были аккуратные квадратики различных оттенков, хорошо отшлифованные, — голубые, розовые, малиновые, лиловые, золотистые, зеленые…

— Со стеклодувного завода, — пояснил тогда отец, — по специальному заказу для вас.

И с этого дня Толя забывал есть и спать. Он смотрел сквозь стекла.

Валя была непостоянной, как и подобает женщине. Сперва поиграла, посмеялась вволю, — очень смешно было смотреть на лиловые дома, на оранжевое небо или на зеленое лицо Толи с зелеными бровями и зубами, словно трава. Но вскоре она занялась другими игрушками и забросила стекла.

А Толя не мог. По целым часам стоял во дворе или на балконе и прикладывал к глазам цветные квадратики.

Небо становилось попеременно лиловым, или зловеще-малиновым, или золотистым, веселым, как бы пронизанным невидимыми солнечными лучами.

— Иди кушать! — звала мать.

Он смотрел на ее голубое лицо и голубые волосы, слегка кудрявившиеся над голубым лбом.

— Подожди, — говорил он, — стой на месте.

И прикладывал к глазам лиловое стеклышко.

С тех пор прошли годы. Цветные стекла давно уже покоились в картонной коробке вместе с елочными украшениями. Их вынимали только под Новый год, когда в дом приносили елку. Тогда Толя снова смотрел сквозь стекла, и мир загорался необычайным, непривычным светом, а самые обычные вещи вдруг становились сущей сказкой.

За окном, покачиваясь, проезжали малиновые троллейбусы, малиновая кондукторша рассеянно смотрела в окно, по зеленому тротуару спешили в разные стороны зеленые люди, а из розового магазина на той стороне улицы вырывались розовые снежные клубы.

И теперь Толя стоял и смотрел на цветные стекла: в каждом стеклышке отражалось его серьезное лицо с облупившейся кожей на носу.

— Не надо выбрасывать, — сказал он.

Валя пожала плечами. Однако согласилась.

— Как хочешь. Тогда спрячь их на антресоли, а то еще разобьют ненароком…

Толя встал на лестницу-стремянку и спрятал картонку со стеклами на антресоли.

Вечером, когда квартира была убрана на славу, окна протерты, а плита на кухне вымыта до зеркального блеска, пришли гости — сослуживец Михаила Федорыча с женой.

У сослуживца было самое что ни на есть простое имя-отчество — Иван Петрович, а жена его, смазливая, щеголеватая шатенка с темными глазами и хищным оскалом ярко накрашенного рта, звала мужа замысловато и немного смешно: «Ива».

— Ива, — говорила она, зачем-то подмигивая всем сидящим за столом, — какое нынче число?

И он, подумав, добросовестно называл число.

Все улыбались, а жена Ивана Петровича смеялась от души, длинные серьги болтались в ее ушах. В голубых прозрачных камнях отражались крохотные окна.

— Рассеян, как академик, и полное отсутствие чувства юмора, — говорила она о муже так, словно его здесь не было, глядя на Михаила Федорыча, щурила свои темные глаза, похожие на две узкие поблескивающие щелочки.

После чая Иван Петрович садился за пианино, а она вставала подле него и, словно заправская певица, долго откашливалась, деликатно держа носовой платочек возле губ.

Она пела, не сводя глаз с Михаила Федорыча, будто все слова относились именно к нему. И он с улыбкой слушал ее низкий, не лишенный приятности голос. А Иван Петрович старательно нажимал на клавиши и никогда не фальшивил. У него был абсолютный слух.

И в этот вечер все было так, как всегда. Жена Ивана Петровича — все ее звали просто Женя — подтрунивала над мужем, словно только и выискивала случай выставить его перед всеми в смешном свете, а он был неизменно серьезен и корректен.

Потом он сел за пианино, и Женя пела:

Серьги ее болтались в такт словам, глаза блестели, она смотрела на Михаила Федорыча, загадочно щурясь.

Мария Михайловна зевнула, но тут же смутилась и быстро заговорила:

— Мы ведь только-только с дачи…

Но Женя даже не обратила на нее внимания.

Иван Петрович вытер платком руки, обернулся к жене:

— Еще что сыграть?

— Сейчас, — ответила Женя и посмотрела на Михаила Федорыча: — Что бы вы хотели послушать?

— Все равно, — ответил он.

— «Подмосковные вечера», — сказала Мария Михайловна, но Женя и бровью не повела, будто не слышала.

— Так ничего и не хотите?

— Ну, — сказал Михаил Федорыч, подумав, — если не трудно, сыграй-ка нам, старик, и в самом деле «Подмосковные вечера».

— Трудно? — переспросила Женя. — Мой Ива играет все, он в один миг подбирает по слуху… — И приказала мужу: — Давай, начали…

Он стал играть, а она подпевала ему, видимо, не зная слов, и смотрела в упор на Михаила Федорыча, а он отхлебывал остывший чай и постукивал в такт песне пальцами по колену.

Когда они ушли, Мария Михайловна стала убирать со стола.

— Все-таки так нельзя, — сказала она, вытирая рюмку чайным полотенцем.

— Что нельзя? — спросила Валя.

— Нельзя так обращаться с мужем.

— Почему?

Мария Михайловна взялась за другую рюмку, по казалось, слабые пальцы вот-вот выронят ее.

— Ладно, — сказал Михаил Федорыч с чуть заметной досадой, — давай уж я сам.

Потом посмотрел на жену, вытянул губы трубочкой, словно хотел засвистеть, да раздумал.

— А ты, Маша, в самом деле, взялась бы за себя…

— Как взялась? — спросила Мария Михайловна.

— Платье бы, что ли, какое-нибудь поизящнее сшила, финтифлюшки бы навесила, — почему нет?

Толя неожиданно вступился за мать:

— Что ты, папа? Какие еще маме финтифлюшки?

— Ну, какие, — сказал отец и похлопал себя по шее, дернул за ухо, — вот сюда и сюда, чем плохо?