Миклош Залка - Осада

Она тяжело дышала. Пар от дыхания, словно облачко дыма, окутывал ее голову. Ей нужно было отойти в сторону. И прежде чем подали команду выходить на плац, она уже отходила в сторону, но это было давно, а сейчас опять хотелось, но она знала, что этого делать никак нельзя. Уйти с плаца невозможно. На плацу надо стоять. При любых обстоятельствах, что бы ни случилось, стоять. На одном месте, не шевелясь.

Белобрысый солдат-эсэсовец со скучной миной разгуливал вдоль бетонной площадки.

Остановившимся взглядом она смотрела прямо перед собой и нечеловеческим усилием сжимала колени. От напряжения дрожали уголки губ. Все ее существо протестовало против чувства отвращения, она безумно повторяла слова: «Нет… нет…»

Капо впереди кого-то избивала. Ветер заглушал свист плетки, слышались только удары.

Солдат стоял рядом с капо и ухмылялся.

Она взглянула на свои деревянные сандалии, вокруг которых на бетоне образовалась парящая лужица. Она подумала о капо. «Только бы не заметила… только бы не…»

Сердце билось где-то в горле, она не смела поднять глаза. Послышались шаги капо. «Может, не заметит?..» Когда же свист кнута рассек воздух, страшный крик вырвался из ее глотки.

Она пыталась убрать ноги из-под ударов, но деревянные сандалии примерзли к бетону. Тогда она хотела выдернуть ноги из колодок, но не пускало тряпье, которое она сама же туда натолкала, чтобы не мерзли ноги. Плетка свистела, и при каждом ударе ремень обвивался вокруг ног. Наконец сандалии оторвались от бетона, она пошатнулась и упала. Попыталась встать, подняла голову. Капо ударила плетью по лицу.

Жгучая боль, словно ножом, пронзила все ее тело. Боль была настолько сильной, что она начала кататься по бетону.

Наконец ей кое-как удалось подняться. Венгерка сама не знала, как ей это удалось. Не заметила она и того, как сошла с бетона и очутилась в ряду тех, кто был предназначен для перевода в другой барак…

«Глаза…» — подумала она с ужасом, тяжело дыша. Поднесла правую руку к лицу, нащупав какой-то кровавый кусок мяса, свисавший из правого глаза. «Глаза…»

Капо стояла перед строем и говорила, ее голос, казалось, доносился откуда-то издалека:

— Даю вам пять минут на сборы!

Капо говорила по-немецки. Курт стоял рядом с ней с засунутыми в карман руками, зажатым под мышкой автоматом. Он слегка наклонил голову и с любопытством смотрел на нее.

А она думала уже о «бане», и ей казалось, будто сохранившимся глазом в лице эсэсовца видит образ Енё. Тогда она прыгнула к капо, вырвала у нее из рук плеть и хлестнула ею Курта.

Раздалась короткая автоматная очередь.

И венгерка рухнула на землю.

Назначенные в «баню» построились. Труп подцепили двумя железными крючками, и члены группы поочередно, сменяя друг друга, тащили его за собой до самой «бани». Когда очередь дошла до рослой женщины из свежего пополнения, она начала на чем свет ругать погибшую за ее бессмысленный бунт, который не только привел к гибели ее саму, но и угрожал жизни остальных. «Наше счастье, что пули пролетели мимо нас… А сейчас тащи ее…»

Курт с улыбкой кивал головой. Труп венгерки оставили у входа в «баню», чтобы потом, после мытья, тащить его туда, куда укажет эсэсовец. Примерно через час его на тележке довезли до здания всегда дымящего крематория, а чуть позднее (трупов было очень много) вместе с телом крупной женщины и многими другими столкнули в печь.

В темноте Петер Фёльдеш чувствовал себя в безопасности. Размеренным шагом он шел по булыжному шоссе. Дорога была из рук вон плохой, вся в рытвинах и буграх. Петер не обходил их и не сходил на обочину, где идти, возможно, было бы несколько легче. Он считал, что человек, документы у которого находятся в полном порядке, может спокойно идти по середине дороги, плевать ему и на рытвины, и на контрольные посты. Его несколько раз останавливали и проверяли документы, и каждый раз он с необычайной важностью и неторопливостью доставал отпускной билет и солдатскую книжку: пусть позлятся полевые жандармы от его медлительности.

Стало холодно. Петер мысленно проклинал хозяйственников из службы тыла за то, что они не выдали ему положенное по случаю рождественских праздников спиртное. Достав из кармана табакерку, он скрутил себе цигарку и закурил.

Петер решил, что для него война закончилась окончательно. Десять дней он прокантуется дома по отпускному билету. Если повезет, то за это время фронт переместится дальше, а если нет, то и тогда он все равно уже не вернется в свою часть. Спрячется в подвале для угля, и мать, приходя за углем, будет приносить ему что-нибудь из еды. Несколько месяцев он готов просидеть хоть на корточках, а больше война все равно не продлится.

Петер вспомнил поручика, когда тот с саблей наголо поднимал роту в атаку. Он улыбнулся: «Этого кретина наверняка хватит кондрашка, когда ему доложат, что я смылся. Как бы хотелось увидеть, какую он при этом скорчит рожу…» Потер подсчитал, что о его исчезновении ротному доложат утром, в обед сообщат в батальон, после полудня — в полк и только вечером объявят розыск. Таков порядок, но в то же время Петер был уверен в том, что ротный никому ни о чем не доложит, по крайней мере в течение десяти дней будет хранить Мудрое молчание, считая Петера в списках роты и скрывая его дезертирство.

Но попадаться ему на глаза до конца войны было нежелательно.

Петер с удовлетворением отметил, что, собственно говоря, ему чертовски повезло с ротным. «В мире много скотов, но и среди них встречаются порой исключительные экземпляры». Петер громко рассмеялся, потом внезапно посуровел: «Ко всем чертям нужно было бы гнать всю эту нилашистскую банду вместе с ротным и им подобными. Пропади они все пропадом, кто все еще хочет продолжать эту войну».

Он опять вспомнил русского, которого встретил в воронке из-под снаряда. Петер жалел его. Если бы тот был чуточку умнее, не пришлось бы убивать его. Они договорились бы чинно, благородно и разошлись один в одну сторону, другой — в другую. Он глубоко затянулся и ускорил шаги. «Если поторопиться, то к обеду буду дома».

За его спиной, будто молнии, прочертившие небо из конца в конец, вспыхнули огненные сполохи, вслед за этим раздался громоподобный гул, а в небо все взлетали новые огненные полосы. Под Петером задрожала земля, он почувствовал ее движение даже через подошвы сапог. Он повернулся на каблуках и бросился бежать.

«Прорвались…» Он на минуту остановился, сбросил с плеча вещмешок. «Идиот…» Он был уверен, что дурак ротный выскользнет из этой катавасии даже тогда, когда поляжет вся рота. По лицу текли струйки пота. Петер даже не потрудился отбросить мешок в сторону; оставив его на середине дороги, он побежал дальше. В голову пришла мысль бросить и винтовку, но не хотелось остаться без оружия, и он нес ее дальше, высунув от усталости язык. Вскоре он окончательно выбился из сил и остановился, чтобы немного отдышаться. Земля прямо-таки ходуном ходила у него под ногами.