Миклош Залка - Осада

Вспомнив это поле, Балинт невольно пожалел Винера: он был неплохим человеком, как, например, арендатор Фридман. К Винерам можно было прийти в конце лета и попросить у тети Терки меру муки до нового урожая… И она охотно давала, если у нее было.

Балинт разозлился на самого себя за свою жалость к Винеру. Они были хорошими людьми, но земля — это не добро или зло. Это — богатство, которое должно принадлежать венграм. В этом — справедливость. А уж он проследит, чтобы ему нарезали хороший участок. Свою бумагу на землю он предъявит тогда, когда скудные участки будут уже розданы самым голодным крестьянам. Наверняка сначала будут распределять самые плохие земли, а более плодородные, жирные приберегут напоследок для более зажиточных.

Впервые за все время службы в армии Балинт радовался тому, что он — солдат, и все из-за этой бумаги на землю, которой можно воспользоваться не сразу.

Вот получит он отпуск, поедет домой, осмотрится, разузнает, какие земли уже розданы, и если плохие участки уже разошлись, тогда-то он и предъявит свою бумагу господину нотариусу. А если нет, то он только объявит, что ему тоже полагается участок, документ на который он пришлет позже, а жене даст наказ, чтобы та не зевала, держала ухо востро, смотрела в оба, а когда настанет время, предъявила бы документ, но не торопилась, чтобы не всучили какую-нибудь дрянь.

Неплохо бы, конечно, получить что-нибудь из угодий Лихтенштейна, из его садов или виноградников. Да у него и луга хороши…

Земли швабов тоже неплохи. Вопрос в том, переселятся ли они обратно в Германию. За исключением одного-двух, все записали себя коренными немцами — гражданами империи. Если они все уедут, то и из их земель можно было бы кое-что получить. Хорошие у них земли, но самые лучшие все-таки у Лихтенштейна…

«Ну а теперь спать, спать…» Балинт попробовал ни о чем не думать, хотя и знал, что из этого ничего не выйдет.

Неделю назад, как раз в прошлую пятницу, он испуганно проснулся. Тогда на передовой тоже царила тишина. Он стоял в окопе возле пулемета и, облокотившись на бруствер, спал, как способен спать только солдат-фронтовик. Спать он не боялся: сам бог не заметил бы, что он спит. Русские тоже молчали. Проснувшись, он открыл глаза и украдкой ос-смотрелся. Поблизости никого не было, и он никак не мог понять, что именно нарушило его сон. По небу медленно плыли барашковые облака, сквозь которые кое-где поблескивали звезды. Балинт немного продрог. Во фляге еще сохранился глоток рома, и он его тут же выпил. Это был марочный ром, резкий, но довольно слабый.

Вдруг издалека послышался какой-то шум. Прислушавшись внимательней, он заметил, что звуки доносятся вроде бы с тыла и с фланга. Балинту это показалось странным: соседний хутор далеко, и он даже не подумал, что оттуда могут быть слышны звуки загулявших солдат. «Ну и разошлись же ребята… — Балинт скривил губы, — что значит не заработаны», — пробормотал он, хотя хорошо знал, каким путем достались деньги этим гулякам.

Три дня назад второй взвод взял в плен два десятка русских. Их заметили совершенно случайно, в тылу. Это была группа разведчиков, которые возвращались к своим, но, заблудившись, вышли на противника.

Очутившись в районе второго взвода, они думали, что ползут к окопам своих. Во втором взводе один солдат немного говорил по-русски. Он даже подсказал им, куда идти, как обойти мины. Когда же русские почти все собрались в одну кучу, наши набросились на них. Половину из них уничтожили, даже не дав им схватиться за оружие. Оставшихся взяли в плен. И лишь только после схватки венгры с удивлением обнаружили, насколько большими оказались потери их взвода. В живых осталось всего восемь человек, да и те были покалечены и изранены. Погиб командир взвода и с ним двенадцать человек. Командира похоронили отдельно, остальным вырыли общую могилу. Некоторые солдаты из числа тех, кто прибыл с последним пополнением и еще не нюхал пороху, выражали свое недовольство в отношении общей могилы. Балинт же считал это в порядке вещей: общая могила — значит, меньше работы, к чему зря утруждать живых, когда от этого не станет лучше мертвым. Однако недовольные продолжали ворчать, говоря, что каждого убитого следует похоронить в отдельной могиле. В конце концов они побежали жаловаться к ротному. Командир поддержал их и начал страшно ругаться из-за общей могилы и на глазах у солдат без стеснения как следует пропесочил дежурного офицера, приказав ему выгнать пленных рыть отдельные могилы: все равно эти русские ничего не говорят. Пленных действительно выгнали на работу, и они вырыли могилы, думая, что роют их для себя. Работали они старательно, и Балинт только тогда рассмотрел их: это были не русские, а, скорее, татары, с раскосыми глазами и кривыми ногами, будто они всю жизнь ездили верхом на лошадях. Некоторые солдаты задирали их, некоторые даже замахивались, а он нет. Балинт же только молча наблюдал и за похоронами убитых, и за казнью пленных. А желторотики, не нюхавшие пороху, с разинутыми ртами прыгали на пленных. Он же только стоял и смотрел, и не потому, что жалел их, а просто думал, что не стоит ввязываться в такие дела, так как может настать день, когда русские отплатят им за все это.

Только одного из пленных, комиссара, оставили в живых для острастки. Ему отрезали нос, уши, выкололи глаза, а потом вывели на дорогу и отпустили, сказав, чтобы он шел к своим и рассказал, что так будет с каждым комиссаром.

Балинт с сожалением смотрел, как несчастный, спотыкаясь и часто падая, метался на ничейной земле. Как наседка, которой зашивают глаза, чтобы она спокойнее сидела на яйцах, хлопает туда-сюда крыльями, так и он вытягивал руки то вперед, то в стороны. У Балинта сердце обрывалось от жалости. Он поднял винтовку и прицелился. В конце концов, зачем этому несчастному мучиться всю жизнь. Даже если он чудом доберется до дома, для чего ему жить? Жизнь для него станет сплошным мучением, а еще больше для его семьи. Но кто-то ударил по винтовке Балинта, и пуля ушла вверх, а пленный с перепугу начал бежать, но не прямо вперед, а виляя, как овца в загоне, наконец он упал и пополз как раз в обратном направлении, к венграм, пока не напоролся на мину и не исчез в одно мгновение, как будто его вовсе и не было. Солдаты ругали Балинта, зачем он напугал москаля своим выстрелом. Балинт не хотел говорить, что из-за жалости, и опять промолчал.

Спустя два дня платили за пленных. Командир роты сообщил, что, поскольку пленные не были доставлены в вышестоящий штаб, управление тыла отказало в выплате вознаграждения, но он, командир роты, выплатит положенное из своего собственного кармана: за каждого рядового пленного по двадцать пенгё, за двух офицеров — пятьдесят, а за комиссара — по официальной таксе — сто пенгё. Он сразу же отсчитал нужную сумму второму взводу, вернее, оставшимся в нем восьми человекам. Затем он объявил, что в следующий раз пленных нужно убивать только после того, как за них уже будут получены деньги, когда дивизионная касса за них полностью рассчитается, потому что больше он своих денег платить не намерен: он не банкир, а простой офицер.