Джим Кокорис - Богатая жизнь

— Ты должна прекратить этот крестовый поход, или, по крайней мере, начать пользоваться словарем, — сказал он однажды после публикации еще одного письма, начинавшегося таким предложением: «Первородное, что должно быть у газеты, это честность».

— Что такого в этом письме? — взвилась мама.

— Слово, которое нужно было употребить, это «первое». «Первое», боже ты мой, а не «первородное»!

После этого мама стала просить папу помочь ей с письмами, но он всегда отказывался.

— Не хочу, чтобы меня втягивали в местные дрязги, — сказал он как-то за обедом.

Однажды в самый разгар этой эпистолярной кампании у местного супермаркета «ДеВрие» мама врезалась в автомобиль доктора Уилкотта. «Вот дерьмо!» — закричала она, когда наш автомобиль стукнул по заду машину Уилкоттов. А когда поняла, чья это машина, то забарабанила кулаками по рулевому колесу и завопила: «Черт, это же мистер Искусственный Загар!»

К моему удивлению, доктор Уилкотт в том, что касается этой аварии и моей мамы, повел себя очень мило и провел с ней много времени, оценивая ущерб, а потом долго разговаривал о ценах на недвижимость в нашем пригороде. Мама тогда как раз подумывала, не стать ли ей агентом по продаже недвижимости, и доктор Уилкотт сказал, что она, без сомнения, преуспеет в этом деле.

— Надо же, а он не такой уж и плохой, — сказала она, вернувшись в машину. Вскоре после этого, когда я пришел домой днем после школы, я увидел, как мистер Уилкотт сидит с мамой на диване в нашей гостиной и пытается поцеловать ее. Помню, как я подглядывал через вращающуюся кухонную дверь и видел, что он наклонился к ней, стараясь притянуть к себе, а мама ткнула в него кулаком, ударив прямо в лицо. Минуту спустя, когда я стоял перед холодильником, доставая себе попить, хлопнула входная дверь.

При мысли о маме я затосковал. Она была красивой, веселой и легкой в общении, что притягивало к ней людей. Мне нравилось просто быть рядом с ней. По вечерам, когда я лежал в постели, она рассказывала мне разные истории о людях, которых знала в Теннеси, истории, которые смешили меня до такой степени, что от смеха начинал болеть живот, а губы сильно растягивались и уставали. «Там у всех по три-четыре имени, — сказала она, — мне еще повезло, что я отделалась только двумя».

Еще мама любила рисовать. «Ты унаследовал свой талант от меня», — говорила она. Рисовала она замечательно. Я много раз рассматривал ее рисунки после того, как она погибла, и пытался имитировать ее руку, изо всех сил подражая ее линиям. Раньше она поддразнивала меня тем, что я трачу на рисунок много времени, что очень серьезно подхожу даже к самому простому изображению. «Это должно быть в удовольствие, малыш, не надо столько сил на это тратить, — говорила она, — дай карандашу полетать». Но когда я занял первое место в конкурсе рисунка «Чикаголенд» и получил пятьсот долларов, она перестала дразнить меня. Вместо этого стала покупать фломастеры и цветные карандаши.

Несмотря на легкий характер, мама с трудом уживалась с папой. Когда он был рядом, она переставала говорить, плотно сжимала губы, которые становились узкими, а концы у них загибались кверху, как у бродячей кошки. Она часами сидела на телефоне, жалуясь на него своей подруге Лилиэн из Мемфиса. Во время этих разговоров мама опиралась локтями на кухонный разделочный стол и, рассказывая Лилиэн о том, что папа не способен на проявление человеческих чувств, размахивала рукой с сигаретой «Кэмел». Каждый раз, замечая, что я нахожусь в пределах слышимости, она, прогоняя, кидала в меня сигаретой, и дымок от нее следовал за мной, как след от трассирующей пули. И тут же вновь начинала жаловаться на папу: «Он вытащил меня из Мемфиса, но больше-то ничего», — услышал я однажды. Потом она прибавила: «Я думала, что этого уже будет достаточно, но ничего подобного».

Мама была значительно моложе папы. В ресторанах официанты часто принимали ее за его дочь, из-за чего папина лысина заливалась краской. Я точно не знал, как они познакомились, но смутно понимал, что их брак имеет довольно длинную предысторию. Когда я спросил об этом маму, она небрежно отмахнулась, сказав, что это длинная история. Теперь, лежа в постели и думая о маме, я пожалел, что не был тогда достаточно настойчивым.

На следующий день была суббота, и я решил, что пора выздороветь. Поскольку накануне я ничего не ел, то встал рано и съел целую стопку блинов, испеченных тетей Бесс, от души поливая каждый сиропом до тех пор, пока они не тяжелели, пропитавшись им, и не становились приторно-сладкими.

— Похоже, к тебе вернулся аппетит, — заметил папа. Он взглянул на меня поверх газеты. По правде говоря, он не выглядел как человек, недавно занимавшийся сексом. Я надеялся, что и Бенджамин придет к тому же заключению относительно своей матери.

Я с подозрением рассматривал его. Заметив, что и он съел довольно много блинов, подумал, не связан ли его аппетит каким-то образом с растратой физических сил.

— Тедди, что-то не в порядке? — спросил он меня.

— Что? Нет, — ответил я. И вернулся к своим блинам. Я пристально смотрел на папу, пытаясь представить его во время полового акта. И никак не мог согласиться с тем, что это седое, аморфное создание, сидящее за столом напротив меня, способно совершить такое сложное действие.

— Да что случилось? — спросила тетя Бесс. — Что-то не то с блинами?

— Нет, все прекрасно, — ответил папа. — Блины замечательные. Где Томми?

— Еще спит. — Она налила себе большую чашку кофе. — Он совсем как его дядя, оба спят допоздна. Надо пойти разбудить Фрэнки. У него несколько важных телефонных разговоров. — Тетя добавила в кофе каплю обезжиренного молока и помешала ложечкой. — По-моему, у него плохо со сном. Он спит слишком много.

— Кто? — Папа завернул вниз угол газетной страницы и посмотрел на тетю Бесс поверх нее. — Томми?

— Нет, Фрэнки.

— О! — Папа вернулся к своей газете. — По-моему, с ним все в порядке. Спать много, это не плохо.

— Нет, с ним что-то не то. Ты слышишь, как он храпит? Господи, весь дом трясется! — С этими словами она открыла дверь в дальнем конце кухни, ведущую в цокольный этаж.

Когда я заканчивал завтракать, то вдруг почувствовал, что папины глаза следят за мной поверх газеты. Я разрезал последний блин и при этом так сильно нажал на тарелку, что стол наклонился ко мне. На меня накатила нервозность и дурные предчувствия, ведь папа никогда не смотрел на меня дольше пары секунд.

— Прости, — сказал я, поднимая упавший на пол нож.

Папа продолжал смотреть на меня. Потом он прочистил горло:

— Тедди, — произнес он каким-то официальным тоном, — я собираюсь поговорить с тобой. Хочу спросить тебя, не хочешь ли ты заняться каким-либо видом спорта? Например, футболом. Глория сказала, что он очень популярен у мальчиков твоего возраста. Я подумал, что, возможно, тебе это понравится.