Джим Кокорис - Богатая жизнь

— Да, значит, мне сейчас надо поднять этот вопрос. Хуже, чем это, быть просто не может. — Еще через несколько минут папиного разглагольствования о крое стасорокалетней давности, дядя Фрэнк не выдержал размеренной скуки этой передачи и заснул с открытым ртом.

Я опасался, что и мои одноклассники, которым я рассказал о том, что папу будут показывать по телевизору, закончат тем же. Я намекнул, что он будет говорить о наших планах строительства нового кафетерия и бассейна для школы Св. Пия, но они не особенно этому поверили.

Чтобы не отвечать на их вопросы, на следующий день я не пошел в школу, притворившись, что у меня болит горло. В течение дня тетя Бесс несколько раз подходила ко мне, лежащему в постели, и прикладывала руку ко лбу, чтобы проверить температуру. «Холодный», — каждый раз говорила она. Тетя Бесс была явно разочарована. Болезни и возможность поухаживать за больными за многие годы стало ее коньком, и было ясно, что она наслаждалась самим ритуалом ухода. Ей доставляло удовольствие класть на лоб больному холодную мокрую ткань, растирать ему грудь, жирно измазав его мазью, и растворять в ложке детский аспирин для меня или для Томми. Когда она переехала к нам, первым она распаковала пластмассовый распылитель для лекарств, который с видимым удовольствием долго скребла под горячей водой с содой, подготавливая для пользования. За ним последовала обширная коллекция лекарств от кашля, которые она называла кашлеподавителями, в которую входило и бесчисленное множество старых, липких, наполовину пустых пузырьков.

После обеда (куриный бульон и поджаренный хлеб) тетя Бесс измерила мне температуру.

— Нормальная! — констатировала она с отвращением. — Горло все еще болит?

— Да, — ответил я. И чтобы доказать это, разок кашлянул.

— Надо что-то делать с твоим кашлем, — сказала она и пошла в ванную комнату.

Минуту спустя, когда тетя Бесс давала мне кашлеподавитель с вишневым вкусом, в комнату вошел папа.

— Как ты себя чувствуешь, Тедди?

Я чувствовал голод. А скудная еда тети Бесс делала этот голод еще чувствительнее.

— Хорошо, — кашлянул я и откинулся на подушку, натянув одеяло.

— Что ж, хорошо, раз хорошо. — Он повернулся к тете Бесс. — Сегодня я не буду обедать дома. Глория пригласила меня в оперу.

— Кто? — встревожилась тетя Бесс.

Папа прочистил горло.

— Глория Уилкотт. Миссис Уилкотт.

— А! — сказала тетя. — Эта Глория.

— Куда ты идешь? — спросил дядя Фрэнк, неожиданно появляясь в комнате. На нем был черный свитер с высоким завернутым воротником и черные брюки, но почему-то он был босым.

Рука папы задержалась на моем лбу несколько дольше, чем, по моему мнению, было нужно.

— В оперу. Это бенефисный спектакль. В пользу библиотеки.

— Ты идешь с той соседкой? С той женщиной? — с подозрением спросил дядя Фрэнк. — С той, с большими…

— Фрэнк, пожалуйста! — прервал его папа. Потом сказал: — Да. С Глорией Уилкотт.

— Сегодня?

Папа опустил глаза.

— Да.

Они молча стояли у моей кровати, а папина рука все еще лежала у меня на лбу. И тогда я почувствовал особый запах, шедший от него, в общем-то, приятный запах, напомнивший мне о табаке, лилиях и черноземе.

— Что это за запах? — спросил я. Папа быстро убрал руку.

— Какой запах, какой? — спросил дядя Фрэнк. И принялся энергично обнюхивать папу, причем нос у него задрался вверх и округлился мячиком. — Ты же полил себя одеколоном, Тео. От тебя пахнет одеколоном. С каких это пор ты стал обращать внимание на то, как от тебя пахнет? Ты ведь даже дезодорантом никогда не пользовался.

Папа осторожно понюхал тыльную сторону ладони.

— Только плеснул немного, — сказал он, хотя вид у него был озабоченный.

— Опера, это не плохо, — заметила тетя Бесс. И добавила: — Ты же не собираешься жениться на этой женщине, Тео?

Папа не обратил внимания на ее замечание и вместо того, чтобы ответить ей, снова положил руку мне на лоб.

— На ощупь лоб не горячий, Тедди, совсем не горячий, — сказал он, улыбнувшись своей быстрой, напряженной улыбкой. Потом повернулся и вышел из комнаты с дядей Фрэнком и тетей Бесс, следовавшими за ним.

Позднее в тот вечер, когда папа ушел в оперу, я лежал в постели и молился, чтобы у папы не было секса с миссис Уилкотт. По причине деликатности вопроса, я тщательно подбирал слова молитвы, прося Бога, чтобы папа вернулся, «не согрешив». Мысль о том, что папа вообще может совершить такое требующее энергии физическое действие, как половой акт, сама по себе вселяла беспокойство, тем более что я не был уверен, что, когда он примет вызов миссис Уилкотт, под рукой у него окажутся противосердечные таблетки. А то, что из-за этого мне еще и голову разобьют о мостовую, только усиливало беспокойство.

Снизу доносились приглушенные голоса тети и дяди, сливавшиеся друг с другом и накладывавшиеся на мои страхи. Я слышал, как дядя Фрэнк сказал: «Это ему льстит. Он ведь не Роберт Редфорд. Давай смотреть правде в глаза: стоит только какой-нибудь бабе проявить к нему интерес, он уже готов».

— Но он меняется, — ответила тетя Бесс. — Ему было неловко. Из-за одеколона. И волосы он причесал. — Потом она стала говорить тише, и я уже смог разобрать только отдельные слова, например, «трагично», «грустный» и «кишечный спазм».

Пока я лежал в постели, мне пришло на ум, что даже если у них будет секс, Бенджамину еще придется это доказать, а это не так-то просто. Конечно, миссис Уилкотт любит поговорить, но вряд ли она станет обсуждать этот вопрос дома, а тем более с Бенджамином. И все же я беспокоился. У Бенджамина может быть другая точка зрения на этот вопрос.

Ожидая папу, я стал думать о маме. Раз папа занимался сексом с миссис Уилкотт, может быть, даже в этот самый момент, я подумал, что бы она сказала, если бы узнала об этом. Стала бы она ревновать или ей было бы противно, а может быть, она бы разозлилась? Она не любила миссис Уилкотт, это-то я знал наверняка.

Миссис Уилкотт и мама не ладили друг с другом. Началось все с того, что миссис Уилкотт в своей колонке «Уилтонские сплетни» критиковала спасателей на уилтонском пруду, заявляя, что они «слишком старые и не в той форме, чтобы выполнять свои обязанности». Это рассердило маму, которая и сама как-то летом была спасателем, решив взяться за эту необычную работу просто от скуки.

— Мне всего тридцать два года, — слышал я, как возмущенно кричала мама в телефонную трубку, когда миссис Роудбуш показала ей эту колонку. Когда мама говорила на повышенных тонах, начинал проявляться ее южный акцент, разрезавший воздух вокруг, как перочинный нож. — Я совсем не инвалид-колясочник, беспомощно наблюдающий за плавающими детьми.

После этой публикации мама принялась писать письма в газету, защищая свою позицию с точки зрения спасателя и описывая свое физическое состояние. «Тело у меня твердое и сильное», — писала она в одном из писем, которое, после напечатания, разошлось по рукам во всей округе. Воодушевленная его публикацией, она вскоре написала и другие письма, в которых в основном критиковала газету. Особенно резко она отзывалась о ведущих разных колонок, разнося в пух и прах их точку зрения (в основном точку зрения миссис Уилкотт) на все, от ежегодного прочесывания деревень в поисках яиц для Пасхи (миссис Уилкотт считала, что этим должны заниматься только прихожане церкви Св. Пия) до открытия приюта для бездомных кошек (миссис Уилкотт считала, что кошек надо переправлять в другой пригород). Эти письма, полные орфографических и грамматических ошибок, просто убивали папу, умолявшего ее больше их не писать.