Селия Рис - Ведьмина кровь

Марта лечит их мать-и-мачехой и солодкой, сваренными в меду с каплей уксуса. Она растирает им грудь гусиным жиром, затем укутывает и заставляет дышать над паром из чайника, в котором заварены лесные травы: зимолюбка, бергамот и местная мята.

Дети пошли на поправку, но Марта беспокоится о миссис Джонсон: очень уж она худа, если не считать огромного живота. Марта опасается, что супруга преподобного так истощена, что не вынесет родов.

Зима все суровее. Мы еле выживаем в жестоких холодах, а теперь еще запасы еды иссякают. Свежих продуктов достать негде, и Джонас боится, что в общине начнется цинга, как было на корабле. У него почти закончился лимонный сок, и он никому не сможет помочь.

Мужчины по возможности выбираются на охоту, но дичь покинула эти леса, а если и удается подстрелить животное, то обычно очень тощее, кожа да кости. Однако мы пока держимся и помогаем друг другу всем, чем можем.

Сегодня миссис Джонсон послала за мной. Марта хотела пойти сама, но миссис Джонсон сказала, что нужна именно я, Марта ей не поможет. Наверное, хочет просить о чем-то.

Миссис Джонсон пригласила меня в дом. Глаза на ее исхудавшем лице кажутся огромными, а когда она улыбается, кожа натягивается и подчеркивает костлявые скулы. Я принесла ей какое-то снадобье от Марты, но, похоже, от него не будет проку. Ребенок будто пожирает ее изнутри, оставляя от матери один скелет.

Она добрая женщина и понимает, что нам живется голодно. Ее дети поправились, и она хочет нас с Мартой отблагодарить. Поэтому она дала мне еды: кукурузу, фасоль, горох, овсянку, хлеб, который сама испекла, и даже яблоки — неслыханная роскошь в такое время года; их кожица сморщилась, но все равно нет лакомства слаще. Все это мы разделим с Риверсами, Джонасом и Тобиасом.

— А теперь поговорим о деле. — Она взяла меня за руку. Кожа на ее холодных пальцах была полупрозрачной. — Племянник преподобного Джонсона, Элаяс, работает над своей «Книгой чудес», но от холода у него ломит суставы, и писать стало трудно. Я вела записи под его диктовку, но теперь обессилела. Он сказал, что ты владеешь грамотой и можешь меня заменить. Согласишься? Если да, будешь обедать с нами, а я каждый раз буду заворачивать тебе гостинцы.

Разве я могла отказаться? Она дала мне с собой столько еды, что нам хватит на неделю.

Когда я прихожу к Джонсонам, самого пастыря обычно не видно, и я этому рада. Мне не понравился его допрос. Он никогда не обедает с семьей и живет на своей половине дома, подальше от галдящих детей. Когда мы все-таки сталкиваемся, он молча проходит мимо, будто я пустое место.

Элаяс Корнуэлл проводит все время у себя в кабинете над витой лестницей. Там тесно и темно, а стены обиты досками. Но в камине горит огонь, а на заваленном бумагами столе стоят толстые свечи. Здесь преподобный трудится над своей книгой, которую он решил озаглавить «Книга провиденциальных чудес и удивительных явлений, которым было или же будет суждено случиться, в изложении Элаяса Корнуэлла».

Мне кажется, что название невозможно длинное, но кто я такая, чтобы высказывать мнение?

Весной, как стает снег и появятся дороги, преподобный собирается съездить в Бостон и отдать книгу издателю, но до той поры предстоит немало работы. Сейчас у него кипа разрозненных историй: некоторые — из его жизни, некоторые — про чудеса и перипетии нашего мореплавания, а некоторые — о пути в Бьюлу. Есть и вдохновенный рассказ об основании поселения, записанный со слов преподобного Джонсона и его паствы. Остальное — бессистемные описания каких-то знамений и снов. Что-то о загадочных огнях, рассекающих небеса кометах, домах с привидениями, о каком-то невидимом барабанщике, о том, как женщины рожали чудищ от зверей, о книгах заклинаний, которые не горят в огне. Не знаю, откуда он это все берет, но суеверий и слухов у него больше, чем у любой деревенской бабки.

Я записываю, а преподобный страстно диктует, меряя шагами кабинет и хрустя длинными пальцами, чтобы размять больные суставы. Он сочиняет на ходу, и его бледные глаза горят одержимостью, от которой продирает такой же мороз по коже, как от холода за окном.

— Зима все набирает силу. В бостонской гавани овцы замерзают насмерть. Волки наглеют день ото дня. Дети маются болезнями. Скотина мрет.

— Но ведь такое происходит каждую зиму?

— В этом году хуже, чем раньше, а в следующем будет еще хуже и так далее, пока снег не будет идти круглый год. Сейчас тысяча шестьсот шестидесятый, и нас настигли Последние Времена. До тысяча шестьсот шестьдесят шестого, Года Зверя, осталось недолго. Дьявол уже повсюду. Мы должны быть бдительными, чтобы не поддаться искушению. Только чистые душой, устоявшие против сатанинских соблазнов, будут достойны встретить возвращение Мессии.

Иногда он подходит ко мне, чтобы разглядеть, что я записываю. Его зловонное дыхание касается моей щеки и шеи, и я всякий раз борюсь с отвращением.

Он искренне верит во Второе пришествие и в то, что Царство Христово выстроится вокруг Бьюлы. Единственное, что его тревожит, — это что пришествие может случиться раньше, чем он успеет издать свою книгу. Мне кажется, он совсем сошел с ума.

К поселку подкрался голод, и волки действительно наглеют, на этот счет Элиас Корнуэлл не ошибается. Ночью выпал свежий снег, а утром Тобиас показал мне следы на главной улице. Отпечатки передних лап — широкие, задних — узкие.

— Собачьи?

— Нет.

Стоявший рядом Нед брезгливо сплюнул, и плевок замерз на лету. Следы вели к дому собраний. Зверь явно задержался под рядом прибитых голов, а затем пошел дальше. У входа снег был окрашен желтым.

— Выразил свое отношение к нам, — усмехнулся Нед, обнажив тусклые зубы, измазанные кровью из воспаленных десен.

Старшие дочери миссис Джонсон заболели, так что я часто провожу время у нее, помогая с младшими детьми. Но я не чувствую себя служанкой. Миссис Джонсон вот-вот рожать, и она попросту не может обойтись без меня. Кроме того, она к нам по-прежнему очень добра. Если бы не она, мы бы ели посевное зерно или голодали. Когда моя работа закончена и дети затихают, миссис Джонсон поит меня на кухне теплым элем со специями, угощает куском пирога и расспрашивает о моей жизни. Я рассказала ей, что могла, но она чувствует, что я недоговариваю.

Неловкое молчание повисало за столом каждый вечер, пока однажды она не спросила прямо:

— Ты говоришь о себе не всю правду, не так ли, Мэри?

Я не могу ей врать. Она такая добрая, такая заботливая, солгать ей было бы грехом.

— Лучше не спрашивайте.

Как об этом говорить? Да еще здесь.

Я вспоминаю слова преподобного: «Ибо я — Его наместник в общине».