Михаил Воронецкий - Новолунье

— Слыхал.

— Ну, так вот я и есть твоя родня.

Георгий протянул ей руку, подошел к Степаниде.

— А это Ганьки Кузькина хозяйка. С Маньчей-то они разошлись, а это сынок Маньчи. — И обратилась ко мне: Миня, подойди, поздоровайся с дядей.

Я не сдвинулся с места, зачарованно глядел на дядю-цыгана, улыбался. Георгий сам подошел ко мне, подхватил под мышки и, как маленького, поднял над головой.

— А ты что такой легкий? — спросил он, ставя меня на крыльцо. — Ростом большой, а весу совсем нет.

— Без ласки родительской, — вздохнула тетка Анна.

Я заметил, как вспыхнуло лицо Степаниды, хотела, видно, что-то сказать, но промолчала и только бросила на тетку Анну сердитый взгляд. Тетка ничего не заметила, продолжала, вздыхая, рассказывать:

— Ганька завербовался. На лесоразработках теперь. Деньги шлет, а сам не едет. Вот они и живут втроем с дедушкой. Думаем погостить у вас оставить. Пока своих-то нет?

— Нет. Да если б и были… Я на него вес нагонять буду. Станешь со мной в рейс ездить, — сказал Георгий, обращаясь ко мне. — Ты как, насчет шоферов не брезгуешь?

Вошли в дом, разделись, а Георгий залез ка скамью, пошарил на полатях и взялся за скобу.

— Я пошел, а вы отдыхайте. Мать должна подойти, и Валька тоже. Старуха моя. А мне надо кое-куда.

Часа через полтора я опять увидел Георгия. Мы втроем — тетка Анна, бабушка Дарья и я — перед вечером пошли в магазин. Когда свернули на главную улицу, я увидел новенький грузовик. Он тихонько полз нам навстречу, из окна кабины высунулась черная голова дяди-цыгана. Он улыбался. Поравнявшись, Георгий притормозил машину, крикнул:

— В магазин? Я через часик буду. Готовьте ужин.

Но его не дождались ни через час, ни через два.

Поужинали, поговорили и легли cпaть. Я лежал на диване, а бабы постелили себе на полу. В соседней комнате спала Валька — жена дяди-цыгана.

Женщины еще с полчаса поговорили и затихли. Но я не спал. Обдумывал все, что нынче довелось узнать о бабушкиной родне. Я слышал, что говорили тетка Анна с бабушкой Дарьей до возвращения с работы Вальки. При Вальке бабушка Дарья уже не рассказывала о себе, а все больше расспрашивала тетку Анну и Степаниду. Я понял, что бабушка Дарья с Валькой не в ладах. А когда понял, мне расхотелось оставаться здесь гостить.

Сначала мне казалось, что женщины уснули. Но вскоре бабушка Дарья заговорила в темноту:

— А у меня утром так сердце закипело. Ну, говорю, Нюрча, наверное, приедет. Больше некому. Воспомнила тебя, раздумалась... Тоже жизнь несладкая.

Тетка Анна вздохнула (она, оказывается, тоже не спала, думала), ответила:

— Нет, я на жизнь не сержусь. Здоровье есть. Мне бы вот только Миньку подрастить, а там и помирать можно.

— Минька что… он теперь вырастет, — сказала бабушка Дарья.

«А ведь она ей верит, — думал я, — думает, что она взаправду обо мне заботится. И Степанида ей верит. Эх, дал бы бог, чтоб у бакенщика лодку украли. Вот красота! Месяц-другой пожить без тетки Анны…» Но тут я вспомнил, что остаюсь гостить и долго не увижу тетку Анну, и простил ей всю неправду, что говорит она.

Бабы говорили тихонько, чтобы Валька не услышала. Но вскоре я понял, что Валька спит. Из-за переборки слышалось ее легкое дыхание. Порой ее дыхание замирало, и я сам тогда не дышал. Наговорившись, женщины скоро уснули.

Думал я о Вальке. Она мне сначала не понравилась. Потом понравилась. Потом опять не понравилась. Это когда ложились спать. Женщины еще сидели за столом, разговаривали, а Валька, поужинав, сразу пошла стелить постель. Постелила, разделась и в одной рубашке прошла на кухню с полотенцем — умываться. Проходя мимо меня, сказала:

— Пойдем и ты со мной. Умоешься да спать. Хватит бабьи басни слушать.

Я спать не хотел и, конечно, не пошел умываться. Что за новая мода — вечером умываться! Дома у нас никогда на ночь не умывались.

Не понравилась она мне и при первой встрече, когда пришла с работы. Вошла она в шумящих брезентовых штанах и таком же пиджаке, измазанных известкой и глиной.

Я с ней первый поздоровался, но она, не отвечая мне, спросила:

— Чей это парень?

— Наш, — сказала тетка Анна.

— У-у, — сказала Валька, — совсем не похож на татарчонка. Только волосы черные. А лицо белое, как у девочки.

— Глаза у него отцовы, — сказала бабушка Дарья, — и волосы тоже. Весь в него.

Валька вернулась в сени, сняла там пиджак и штаны, а вместо сапог надела валенки. В комнату вошла в узкой серой юбке и в черной блузке навыпуск. Рукава засучены. Оказалась тонкой. Белесые волосы и голубые глаза на раскрасневшемся обветренном лице казались приклеенными. «А болтали, что красивая, — подумал я. — У нас на такую ни один бы парень не позарился».

Валька подала руку сначала тетке Анне, потом Степаниде, а меня потрепала по щеке. Ладонь была шершавая, холодная, пахла дождем и ветром.

— В погреб слазь, — крикнула ей бабушка Дарья, — брусники достань, грибов…

— Дайте мне хоть умыться-то…

А бабушка Дарья рассказывала:

— У нас в тайге нынче дивно всего. Что ягод, что грибов. Мы вон литров сто только варенья наварили. И малина, и черника, и голубика, а смородины — ешь не хочу!

— А медведи? — спросила Степанида. — Не балуют?

— Бог миловал. Правда, в Суэтуке одна баба помрет, наверно. Пошла за малиной. Берет и песни мурлычет. Потянулась было за ягодой, рясная такая... А снизу, из веток, высунулась медвежья морда, цоп ягоду... Она так и застыла с протянутой рукой. Медведь посмотрел на нее, потерся о лесину и пошел кустами трещать. Отошел шагов на пять, ест малину, а сам на нее смотрит. Вспомнила эта самая баба, что убегать от медведя нельзя, — задерет, ну и стоит столбом. Нервы, что ли, не выдержали, упала. Очнулась, а кругом трава измята, на кустах клочья медвежьей шерсти, значит, рядом катался, а не тронул. С тех пор и чахнет.

Валька между тем отправилась в погреб, а я вышел за ворота. Увидев меня, с высокой завалинки плюхнулись двое мальчишек. Один с меня, другой поменьше. Они, оказывается, подглядывали в окна, — что ж, и здесь то же самое, что и у нас в Чибурдаихе. Стоит появиться кому-нибудь незнакомому, так мальчишки все завалинки обтопчут, будут в окна подглядывать. Отгонять — дело бесполезное. Выйдет хозяин с хворостиной — отбегут. Вернется в избу — между горшков с цветами уже виднеются сплюснутые носы, щеки, ладошки... Плюнет хозяин, выругается и уж больше не обращает на них внимания.

Мальчишки сначала испугались, но, увидев, что я вышел один, потихоньку стали подходить.

— Аел, свинью стриг? — спросил тот, что поменьше.

— Ково?

— Свинью стриг?

— Кто?

— Аел… Да ты не знаешь, что ли?

Я первый раз слышал это слово, но понял, что меня дразнят. Я рассердился и шлепнул маленького ладонью по носу, он отскочил к забору. Но на меня набросился другой мальчишка, рыжий, конопатый.