Михаил Воронецкий - Новолунье

— Пусть Тузик, — согласилась тетка Анна.

— А морды?

— Чьи морды?

— Мои. Кто морды смотреть будет?

— Корчаги, скажи.

— Все одно. У нас корчаги, а в Жинаеве их мордами зовут. Кто смотреть будет?

Тетка Анна махнула рукой:

— Ничего им не сделается. Постоят.

— Еще больше рыбы наберется, — сказал я.

— Разевай рот пошире, — рассердился дед. — Никашной выпустит.

— Кто? Кто? Никашной? — боязливо спросил я и отодвинулся от полутемных сеней.

Ну да. Есть домовой, есть лесной, его еще лешим зовут. А еще есть водяной. А в болотах живет никашной. Самая поганая нечистая сила. Протока у нас пересыхает. Водяной оттуда в Енисей перебрался. А никашной уж тут как тут. Я сам видел. Вышел эт-то ночью, стою на берегу, а он, язви его, купается за островом. Ночь-то лунная, далеко видно. Стоит по пояс в воде и моет голову. Фыркает. Увидел меня да как вздохнет, ажно ветром меня обдало. А сам в воду — и только его и видел.

Тетка Анна сказала в сердцах:

— Перестань. На ночь-то глядя болтаешь. Смотри, он и так сам не свой. А нам вечером мимо кладбища идти.

Переправились вечером. А когда шли через поселок, потом через тальник и заросшие поляны, мимо кладбища, стало темно. Обходя кладбище, тетка Анна все вздыхала.

Я представлял себе печальное лицо тетки Анны и удивлялся. Когда муж ее был живой, она его терпеть не могла: за выпивки, за неискоренимую привычку исчезать после получки на неделю. И вдруг — на тебе, затосковала. Значит, я был прав, считая ее мужа хорошим человеком. Был он с ребятишками всегда вежливый, разговаривал серьезно, как со взрослыми.

Тетка Анна и Степанида несли кошели. На мою долю достался туес со сметаной. Я раза два уже чуть не выронил его, цепляясь за корни тополей, темнеющих по обе стороны тропинки. Я шел впереди — так меня поставила тетка Анна — наверное, для того, чтобы удобнее было давать мне подзатыльник, если споткнусь.

— Ми-и-ня! — окликнула меня Степанида. — Не видать еще заимки?

Мне приятно. И я сразу даже не сообразил, что надо ответить. И тут слышу сердитый (видимо, от усталости) голос тетки Анны:

— Оглох ты, что ли? Тебя спрашивают. Неродная, а кормит, поит — уважить надо. Вот погоди, Ганьке расскажу — так он тебя выстелет нагайкой.

Я слышал, как Степанида где-то сзади протестующе вздохнула, но возразить что-нибудь тетке Анне не решалась. «А я назло молчать буду», — думал я. И в самом деле иду молча.

Тетка Анна подождала минуту-другую и ответила Степаниде сама:

— Потерпи, Степанида. Сажон двести осталось.

Степанида была весь день на работе в поле, устала, для нее эта полукилометровая дорога в потемках — мука. Мне ее жалко, и я невольно прибавляю шагу.

Пришли к тетке Анне на усадьбу, она отомкнула замок, открыла дверь. Изба большая, дверь в горницу открыта; в окна, что к Енисею, падал отблеск реки. Здесь, на самом берегу, куда светлей, чем в кустах. Отсвет заката, ушедшего за степной горизонт, по ту сторону реки, стоял высоко в ночном небе, и от этого на берегу все еще гнездились сумерки. Но вот тетка Анна зажгла свет, и окна сразу стали черными.

Мне было жаль речных сумерек. Заметив, что бабы собираются варить саламату, я потихоньку вышел па улицу. Полдесятка домишек заимки неровно чернели вдоль берега. Из-под берега торчали верхушки тальника. По шуршащей отаве я подошел к обрыву, высмотрел тропинку и спустился к воде. Уселся на мостках. Здесь, в тени обрыва, вода была черной и потому казалась глубокой. Я снял ботинки, спустил ноги в воду, и ступни скользнули по камням. Сразу же к ногам бросились малявки, начали щекотать. Я несколько раз пытался схватить их, но ладонь всякий раз оказывалась пустой.

На том берегу высоко чернели очертания кургана. О нем мне дед однажды рассказал такую историю. Когда-то, когда и деревни еще не было, а на ее месте время от времени появлялось несколько койбальских юрт, на этом кургане хоронили старого койбальского князька Умайбека. И вот когда колода с телом Умайбека должна была опуститься в яму, вдруг увидели сруб обгорелый, много оружия и всяких золотых украшений. И еще скелет древнего человека.

Золото заставило забыть о непохороненном князьке. Стали копать глубже и снова наткнулись на лиственничный обгорелый сруб. Там опять нашли скелет и оружие, но не золотое и не железное, а каменное и медное. Перестали копать. Опустили в яму Умайбека, засыпали доверху землей, перемешавшей следы многих тысячелетий, а наверху торчком поставили огромный, в три человеческих роста, камень. Этот камень и сейчас стоит на кургане, чуть склонившись над обрывом к Енисею. А вокруг много камней помельче — поставлены позднее.

По склонам кургана рядом с торчащими камнями густо разрослись деревянные и железные кресты. Много ихнакопилось тут с тех пор, как койбальские стойбища перемешались с переселенческим народом — русскими, украинцами, татарами, поляками.

Там, у подножия древнего кургана, посерев от ненастья, похилился от ветра крест над могилой бабушки.

Я гляжу на расплывшиеся очертания кургана, и мне очень хочется сейчас туда. На кладбище я старался приходить в потемках, чтобы никто не видел.

Но меня все-таки несколько раз видели здесь бабы и стали говорить в деревне:

— Смотри-ка ты, кровь-то, она дает себя знать. Тоскует.

— И не боится. Месяшно, жутко, а он ходит возле крестов.

— А что ему бояться. Там у него бабушка — заступа. Покойница бойкуша была — от любой нечистой силы оборонит. Ему теперь не страшно — ни в воде не утонет, ни в огне не сгорит. Говорю, там у него — заступа.

— Ми-и-и-ня! — негромко окликнула меня с обрыва Степанида. — Айда ужинать — да спать будем. Утром рано вставать. А там вон, того гляди, заря начнет заниматься. Айда. Саламата готова. Мы с теткой Анной поели.

Голос у нее бессильный, едва борется с одолевающей сонливостью. Не дождавшись, пока я что-нибудь скажу, она уходит. А я поднимаюсь с мостков и лезу на берег. И тоже чувствую, как сильно потянуло в сон, и даже есть не хочется.

— Ешь, ешь, — проговорила тетка Анна.

Но я вылез из-за стола, потянулся, и на гашнике оторвалась пуговица. Я едва успел прихватить штаны, спросил:

— Тетка Анна, где иголка с ниткой?

—Эвон, в простенке возле карточек. В подушечку воткнуты. Только когда пришиваешь на себе, надо в рот взять что-нибудь, рукав или еще что прикуси. А то память пришьешь — и станешь плохо учиться.

— Это неправда, — упрямо сказал я, — разве можно память пришить? Если бы ее можно было пришить, значит, ее можно было бы и видеть.

— Скаженный ребенок. Зачем тебе память видеть? И не твое это дело рассуждать, что правда, что неправда, Маленький.

— И не маленький я совсем. — Мне надоели постоянные теткины разговоры обо мне в глаза и за глаза. А если и рассердится и к бабушкиной родне не возьмет — черт с ней. Съезжу сам, когда вырасту.